Неугомонные бездельники - Геннадий Михасенко

— Ну то-то!.. Сразу плавать научишься!

Я отцепил одну камеру, и мы живо процарапались в гараж. Если над огородной ширью дышал хоть какой-то свет, то в теснине между забором и складом было совершенно темно, и, не знай мы этого хозяйства как свои пять пальцев, мы бы тут заблудились. Радиатор стоял сливным патрубком вверх, как ни в чем не бывало — опытные, видать, блинчики-то. Но и мы не лыком шиты. Сдвинув его, проползли внутрь. Оставив Славку у пролома, чтобы не потерять дыру, я ухватил сразу все камеры и, громко шурша ими об асфальтный пыльный пол, двинулся, выставив свободную руку и водя ее из стороны в сторону, чтобы не разбить лоб, и одновременно тыча вокруг ногами. Ящики… Ящики… Бочки… Похоже на мотор… А, вот стеллаж, который, помню, выпирал до середины. Прекрасно. Но как разбросать камеры, они же не кольца из паркового аттракциона, не швырнешь. Я просто взял и растащил их и зашарил, чего бы еще набедокурить. Все было тяжелым — ни пошатнуть даже. Тогда я давай таскать из ящиков какие-то фигуры и беспорядочно расставлять их на полу, как сумасшедший шахматист. Нервы были на взводе, так и казалось — сейчас вспыхнет свет, на меня наставят ружье и прикажут: «Руки вверх!»

— Вов, кончай, — прошептал Славка.

— Ага, иду, — радостно отозвался я. — Где ты, посвистывай!

— Не умею.

— Балда, что ты только умеешь?.. Плавать не умеешь, свистеть не умеешь, левой рукой писать не умеешь. Где ты?

— Тут.

— Щелкай тогда зубами, — сердито, но в шутку сказал я.

Но Славка в самом деле защелкал, и мне стало жутко, точно скелет меня подманивал.

— Хватит! — прервал я.

— А что делать?

— Ничего. Я уже тут. Все, пошли… Дыру не будем маскировать, пусть увидят просвет.

Мы выбрались из гаража.

В домах горело по одному-два окошка — как редкие, но золотые зубы в пустых черных ртах.

Сложив вчетверо скользкую, упругую камеру, я обхватил ее, как сумку без ручки, и мы поспешили вон из огорода.

ВНЕЗАПНЫЕ ОСЛОЖНЕНИЯ

В кухне было темно, но в спальне держалось голубое озарение — родители читали. Они всегда читали перед сном лежа, отец даже привинтил у себя над кроватью какую-то рогульку с лампочкой и абажурчиком, чтобы не включать общий свет и не мешать моему сну.

Камеру я с трудом, кулаками, загнал под старый шкаф в сенях, прикрыл ее мешковиной, прошел на кухню и щелкнул выключателем. На будильнике было четверть первого. Ужас! Рекорд! Так поздно я еще не являлся.

— Вовка! — окликнул отец. — Ну-ка покажись, я посмотрю на твою бесстыжую рожу! — голос отца был язвительный, но не злой — это еще ничего.

Веселый, улыбающийся, одним видом говоря, мол, все в порядке, я заглянул к ним и доложил, что снова просидел у дяди Феди, что у него сегодня три годовщины, пояснил какие, что он рассказал нам много интересного и что сам он извиняется за нашу задержку. Я и не соврал, и не сказал всей правды — нельзя было, раз мы зажулили одну камеру. Отец вздохнул, отвернулся и задумался, а мама спросила, голоден ли я. Я добро ответил: «Нет». Я давно заметил, что, когда человек сыт, он почему-то меньше виноват. Хотя есть я хотел ужасно! Ну что там — персик да кусочек колбасы за весь вечер. А на кухонном столе накрыт был газетой мой ужин. Я приподнял газету — котлета, картофелина и ломоть хлеба. Эх и заглотил бы я все это вместе с тарелочкой! Но… сыт, значит, сыт. Пусть до утра стоит, пусть убедятся, что я действительно сыт!.. Я пощупал самовар и выпил два стакана чуть теплой воды.

Бегло умывшись, бухнулся в кровать. Освеженные руки и лицо вдруг загорелись от крапивных ожогов. Ничего, Юрок поищет камеры и тоже наострекается, стервец!.. Я ворохнулся, поудобнее растягиваясь в прохладных тайниках постели, и с улыбкой представил, что плыву на нашей камере: зад в воде, конечности наверху. Я бултыхаюсь, кричу, осыпанный солнечными брызгами. Но небо странное: светло-голубое вдали и темно-синее надо мной — как будто надвигается гроза. Надо подгребать к берегу, но лень, а тут еще запокачивало на волнах…

Очнулся я неизвестно отчего. Голубого потолка не было, но из темноты доносился тихий разговор:

— Надо же так подло подкатываться!.. Ой, Леша, боюсь, как бы они тебя не впутали!

— Ну что ты, Устя!.. Ты же сама знаешь, что производственно я с ними не связан: белье — одно дело, а хозобеспечение — другое… Это они мне по-дружески хотели.

Сна моего — как не бывало. Я понял, что родители говорят о жуликах из бельевого склада, о которых я как-то забыл в своей вечерней карусели. Звуки падали сверху, перелетая из того загиба спальни через дезкамеру.

— Но не исключено, — проговорил отец, — что придут с обыском и к нам.

— Пусть приходят, — злорадно ответила мама. — Прямо хоть сейчас, среди ночи!

— Пусть, конечно, но неприятно. — Отец вздохнул. Единственное, что найдут, — это шахматы, которые я принес Вовке. Жгут ведь. Потерялась фигура, другая — в топку. А тут хоть мальчишка поиграет… Ну ладно, спим.

И они смолкли.

А я чуть не сел. Обыск!.. Ну зачем он принес мне эти облезлые, паршивые шахматы! Пусть бы они горели синим огнем и с треском! Не зря же я их не взлюбил!.. А камера под шкафом, это чье?.. А-а!.. Отец и сын — жулики!.. Спина моя похолодела и, мигом онемев, вроде примерзла к простыни. Мне нестерпимо захотелось перевалиться на бок, иначе я умру, но сетка заскрипит, и родители поймут, что я не спал и все слышал, а слышать я не должен, раз они говорят об этом ночью!

— М-м… бросай-бросай… дядя Федя… — всхрапнув, вдруг забормотал я и резко повернулся.

— Вова! — окликнула мама.

— Во сне, — заметил отец.

— Бросай, — тише добавил я и, сонно почмокав губами, задышал глубоко и ровно, в самом деле ощутив прямо сладость от смененного положения.

— Все со своим дядей Федей, — сказал отец. — Воюет… Кому что.

Хорошенькое дело — кому что!.. Что вот мне делать?.. И ночь почему-то представилась длинной-длинной трубой, выход из которой мерцает в бесконечности звездочкой…

Разбудил меня звякнувший о пол ключ, который родители бросили в форточку, уходя на работу. Я вскочил с острым ощущением тревоги, помня весь ночной разговор и даже почему-то с готовым планом — подарить шахматы Борьке, обе партии. Пусть учится играть впридачу. Но тут же почувствовал, что это гадко — дарить почти украденные вещи. Надо, чтобы они вообще исчезли с этого света, бесследно, чтоб синим огнем сгорели!.. А это идея сжечь! У дяди Ильи!

Я махнул на дезкамеру, сбросил доски на кровать, замотал их газетой, сунул в пустое ведро и, надернув штаны, понесся в кочегарку.

Дядя Илья, как всегда, бросал блестящий, только что политый водой уголь в топку. Я осторожно выложил сверток за порогом, проскользнул к баку, голой рукой сунул ведро в пародышащий люк и разжал пальцы. Звякнула дужка, и секунд через пять-шесть в дно бака тупо стукнуло.

— Дядя Илья! — крикнул я и подошел к нему, тряся вроде бы ошпаренной рукой. — Дядя Илья, ведро сорвалось.

— А-а, Володя, привет.

— Здрасте… Ведро бы достать, дядя Илья, — утопил.

— Утопил?.. Сейчас… В наш котельный век достать ведро — раз плюнуть. — Фурнув уголь, он безошибочно выдернул из вороха шуровальной утвари кочергу и отправился к баку.

Я шахматы — хвать! — и в пламя их — фр-р! И даже руки о штаны вытер. Все, отец спасен! Как себя спасти, я тоже знал.

— Вот тебе ведро, — сказал дядя Илья.

— Спасибо.

— Чего в топку загляделся?

— Красиво горит.

— На то и дядя Илья тут, чтобы красиво горело, — довольно сказал кочегар, глянул на манометры, аппендиксами торчавшие из котла, и снова взялся за лопату.

Разлилась рокаВо все стороны,Зырят свысокаЗлые вороны,

вспомнил я свои стихи, глядя на огонь, в котором они, можно сказать, и выплавились… Нет, Боб, липовый критик, шиш тебе! Стихи мировецкие, запишу-ка я их, пока не забыл, и тетрадку особую заведу — вдруг еще что-нибудь сочинится. Довольный, я поковылял из кочегарки, вылил за углом ненужную воду и побежал.

Выскочив во двор, я увидел Томку. Я не встречался с ней с того далекого позавчерашнего вечера, когда она поцеловала меня и сказала, что знает про меня секрет. Томка стояла у своего крыльца, в розовом платье с желтым пояском и с той же ослепительно белой сумкой. Я радостно подумал — не ко мне ли она опять? Но с крыльца спустились ее родители, с чемоданами и с плащами через руку. Отец спросил у Томки, не тяжело ли ей, она ответила, что нет, и они пошли. Тут я с ужасом понял, что Томка уезжает, в Крым, на Черное море, на целую вечность, уезжает, увозя мой секрет. Поравнявшись со мной, она улыбнулась и, не поднимая руки, помотала кистью, мол, пока, до свидания. Я, как дурак, только ведром дернул. И теперь, между родителями, она плыла как парус, но парус, затертый баржами. У садика Ширминых Томка чуть отстала, оглянулась и, скрываясь, помахала мне еще раз. Все!.. Можно, конечно, обогнать их двором, выглянуть из следующей калитки, потом обогнать снова и снова, а потом сесть в электричку и перехватить их на соседней станции, но… Я как будто пристыл к земле. Мир вдруг опустел так, что сердце защемило от этой пустоты. Наконец, тяжело, как водолаз на корабль, поднялся я на крыльцо, вошел в сени и грохнул ведро в угол.