Конь бледный еврея Бейлиса - Гелий Рябов

Доехали мгновенно, служитель в накрахмаленном халате проводил в секционный зал: белые кафельные стены, жестяные абажуры под потолком, матовые стекла на окнах и столы, столы...

- Мраморные... - потрогал пальцем Евгений Анатольевич, служитель не отозвался и молча указал вглубь, там обозначилось тело под простыней, рядом стояли двое в белых халатах: очень пожилой и средних лет, в круглых железных очках.

- Позвольте рекомендовать, господа, журналиста от "Нового времени", сегодня иные веяния, мы все делаем гласно. - Имени не назвал, и Евдокимов понял, что умышленно. Это понравилось - начальник Сыскной дело знает. Ну а если спросят - ответим что-нибудь...

Но - не спросили. По кивку старичка служитель подкатил стол с инструментами, патологоанатом и прозектор натянули резиновые перчатки.

- Господин Оболонский... - хитрый Мищук все же нашел способ назвать врачей по имени, - профессор кафедры судебной медицины, - повел головой в сторону пожилого, - а господин Туфанов - прозектор этой же кафедры. У господ огромный опыт, я уверен, что мы получим ответы на многие вопросы...

- На все, - коротко взглянул из-под кустистых седых бровей Оболонский. - Господа, спрашивать можно по ходу дела, но только не в момент совершения, так сказать... - И снова кивнул.

Туфанов взял с инструментального стола скальпель и с треском провел по мертвенно-бледной коже убиенного- от ямочки под горлом к пупку, обошел его плавным изгибом и закончил надрез у лобка. Евдокимов побледнел, отвернулся, тошнота подкатила к горлу напористо и неотвратимо...

- Эй! - толкнул под локоть Мищук. - Не срамитесь и меня не срамите. Смотреть! - приказал усмешливо, как бы в шутку, но Евгению Анатольевичу было совсем не до веселья...

Между тем Туфанов залез всей кистью в рот покойного и что-то ворошил там, высунув от усердия кончик языка. Окончив, повернул голову.

- Гусака мне извлечь или вы сами?

- Извлекайте, - величественно распорядился профессор.

Сразу же подбежал служитель с тазиком, Туфанов ухватил покойника за язык и потащил книзу, волоча с треском все, что находилось во рту, а также и все прочие органы, пребывающие у каждого человека в груди и в животе.

Евдокимов обмер, зазвенело в ушах; хватая руками воздух, с трудом добрался до скамейки у окна и тяжело грохнулся, зажимая рот обеими руками: только бы не вырвало на потеху этому садисту Мищуку.

Тот между тем подошел, сел рядом.

- Помните, лет пять назад убили депутата Герценштейна, в Териоках? Вы должны знать эту историю, она больше вам, Охране, принадлежала, нежели Сыскной полиции... Я тогда присутствовал при вскрытии... Тоже доложу я вам... Легче стало?

- С чего это вы вспомнили? - Евгений Анатольевич швырнул обслюнявленный платок под скамейку. - Это что же, намек?

- Угадали... - Мищук смотрел зло, непримиримо. - Если уж вы, милостивый государь, умеете дела делать - умейте и последствия проглатывать, не давясь...

Евдокимову показалось, что уходит из-под ног земля- откуда он узнал, проныра чертов, и как поспел объявить...

- Ладно... - Мищук встал. - Не держите камень, мне надобно было привести вас в чувство, вот и все. Вы думаете, Сыскная не знает ваших конспиративных и явочных квартир? Методов? У нас свое осведомление и поверьте: мы о вас больше, чем вы о ком угодно, знаем... Не беспокойтесь, я такой же чиновник правительства, как и вы. Забыли...

У стола между тем события разворачивались непредсказуемо. Туфанов наблюдал, как служитель укладывает в специальные сосуды часть внутренностей, Оболонский что-то сосредоточенно писал, облокотившись на край мраморного стола.

- Господа, - поднял глаза, - картина ясна и в общем и в частностях, она безрадостна...

- Вы имеете в виду особый характер убийства? - осторожно спросил Мищук, поправляя уголок простыни, которым вновь закрыли тело.

- Несомненно... - Оболонский пожевал губами. - Но в гораздо большей степени - особые обстоятельства, сопровождавшие, так сказать, процесс... Доктор Туфанов доложит.

- Первое... - видно было, что доктору не по себе. - Когда убивали мальчик стоял... Далее. Рот был зажат- если угодно, я продемонстрирую десны, они осаднены.

- Не надобно! - вскрикнул Евдокимов.

Туфанов бросил удивленно-выжидательный взгляд на Мищука, тот покачал головой, соглашаясь с "журналистом".

- Хорошо... Я продолжаю... - Туфанов переглянулся с Оболонским, как бы спрашивая - говорить или нет.- Орудие убийства: швайка, то есть шило, четырехугольной формы, острие долотообразное, заточенное. Убивали несколько человек, по меньшей мере- двое, характер повреждений и их последовательность свидетельствуют об этом. Я готов расшифровать, если угодно.

- Продолжайте, - сказал Мищук, что-то помечая в записной книжке.

- Хорошо. Крови в теле практически нет...

- Куда... Куда же она делась? - не выдержал Евдокимов.

- Ее нет и на месте происшествия или, точнее, обнаружения трупа, продолжал Туфанов бесстрастно. - Это означает, что убивали в другом месте. Дело в том, что глина, налипшая на тело, имеет в себе органические вещества. Между тем в пещерной глине таковых не наблюдается. Бесспорный довод...

- Что значит: "органические вещества"? - осведомился Евдокимов.

Оболонский взглянул насмешливо:

- В гимназии преподают, милостивый государь: органические - это значит принадлежащие животному или растительному миру. Вы поняли?

- Благодарю вас... - без энтузиазма произнес Евгений Анатольевич.

- Теперь по существу. - Оболонский взял указку и остановился у середины стола. - Основные удары наносились убийцами в артерии. Это означает, что хотели не только и не просто убить, но и выпустить как можно больше крови. И еще: здесь мы с доктором Туфановым расходимся. Он считает, что на виске ранений ровно двенадцать. А я вижу одно двойное, и это значит, что ранений на виске тринадцать! А это совсем другое дело, господа...

- Почему? - сухо спросил Мищук. Услышанное ему явно не понравилось.

- Потому что "двенадцать" - это обыденщина. А "тринадцать"... О, "тринадцать" - число мистическое, господа, и если оно появляется на обескровленном трупе русского ребенка... - Оболонский поднял указательный палец вверх и нехорошо усмехнулся. - Мы знаем, что это такое...

- Разрешите взглянуть... - Мищук вынул из кармана лупу в поблекшей латунной оправе, отогнул простыню и попросил служителя: - Поверните...

Тот послушно исполнил, Мищук склонился над головой убитого.

- Взгляните... - протянул стекло Евдокимову, тот, давясь отвращением и рвотой, поднес стекло к виску мальчика. Ранений было много - бордовых точек, возникших не то от вилки, ударившей несколько раз, не то от чего-то другого, вроде щетки с иглами. - Раз, два, три...- начал считать вслух, но опять подкатило, и продолжал мысленно, про себя.

- Двенадцать, я вижу отчетливо... - произнес с гордостью, словно ожидал похвалы за то, что справился с собой.

- Ближе к уху смотрите... - безразлично бросил Мищук.

- Да... - вгляделся, поводя лупой. - Да. Двойное.

- Вот видите! - обрадовался Оболонский.

- Это ровным счетом ничего не значит, - заметил Мищук вскользь. - Били вилкой, могло быть и больше дырок и меньше.

- Нет-с... - тихо сказал Оболонский. - Я приглашал члена нашего медицинского совета Косоротова, так вот: он тоже увидел тринадцать отверстий!

Мищук пожал плечами, видно было, что раздосадован и не скрывает этого:

- Мы в двадцатом веке живем, профессор. Не пытайтесь обратить нас в средневековье...

- О-о, - почти закричал Оболонский. - Это не средневековье, уважаемый! Это тысячелетия, понимаете? Это очень давно началось!

- Вы убедитесь, что били вилкой, и то, что вы полагаете столь значимым и даже до нашей эры - всего лишь случайность, профессор, - настаивал Мищук.

Оболонский смотрел значительно, загадочно и насмешливо:

- Вам не приходилось читать господ Маркса и Энгельса? Основоположников того, что прет на Россию? Так вот, у этих убогих мелькнула одна несомненная мысль: там, где на поверхности выступает игра случайностей, - там она все равно подчинена внутренним скрытым законам! И мы откроем эти законы - с вами или без вас - это другое дело! Ребенку нанесено сорок семь ран! Вы никого не убедите, что это случайность!

- Убогих... - задумчиво повторил Мищук. - Странно. Убогий - это ведь тот, который у Бога?

- Я - русской, - величественно произнес Оболонский, - я знаю свой родной язык! "У" - в данном случае префикс, приставка, чтобы вы вспомнили гимназический курс. Этот префикс - ли-ши-тель-ный, понятно вам? И потому "убогий" - это "не имеющий Бога", ясно вам?

Весь обратный путь Мищук мрачно молчал.

- Вы представляете, куда поворачивает это проклятое дело? - сказал, не поднимая глаз.

- У вас в роду не было... евреев? - с усмешкой осведомился Евдокимов. - Что вас волнует, право?

- Судьба людей меня волнует, не более. Честь имею...

- Я воспользуюсь служебным транспортом? - ернически выкрикнул Евдокимов. - Между прочим, по делу,- солгал, не дрогнув. Еще не хватало посвящать Мищука в интимные замыслы...