Статьи из журнала «Русская жизнь» - Дмитрий Быков

Холодный Набоков, циничный Набоков… что за бред?! «Чтобы жить, сохраняя рассудок, Пнин в последние десять лет приучил себя никогда не вспоминать о Мире Белочкиной, — и не потому, что память о юношеской любви, банальной и краткой, сама по себе угрожала миру его души (увы, воспоминания о браке с Лизой были достаточно властными, чтобы вытеснить какой угодно прежний роман), но потому, что никакая совесть и, следовательно, никакое сознание не в состоянии уцелеть в мире, где возможны такие вещи, как смерть Миры. Приходится забывать, — ведь нельзя же жить с мыслью о том, что эту грациозную, хрупкую молодую женщину с такими глазами, с такой улыбкой, с такими садами и снегами в прошлом, привезли в скотском вагоне в лагерь уничтожения и умертвили инъекцией фенола в сердце, в нежное сердце, которое билось в сумерках прошлого под твоими губами. И поскольку точный характер ее смерти зарегистрирован не был, в его сознании Мира умирала множеством смертей и множество раз воскресала лишь для того, чтобы умирать снова и снова: вышколенная медицинская сестра уводила ее, и хрустело стекло, и ей прививали какую-то пакость, столбнячную сыворотку, и травили синильной кислотой под фальшивым душем, и сжигали заживо в яме, на политых бензином буковых дровах» (перевод Бориса Носика). «Чтобы жить, сохраняя рассудок», — ясно вам?! «Она смирилась с этим и со многим, многим иным, — потому что, в сущности, жить — это и значит мириться с утратами одной радости за другой, а в ее случае и не радостей даже — всего лишь надежд на улучшение. Она думала о нескончаемых волнах боли, которую по какой-то причине приходится сносить ей и мужу; о невидимых великанах, невообразимо терзающих ее мальчика; о разлитой в мире несметной нежности; об участи этой нежности, которую либо сминают, либо изводят впустую, либо обращают в безумие; о заброшенных детях, самим себе напевающих песенки по неметеным углам; о прекрасных сорных растениях, которым некуда спрятаться от землепашца и остается только беспомощно наблюдать за его обезьяньей сутулой тенью, оставляющей за собой искалеченные цветы, за приближением чудовищной тьмы». Это уже перевод Сергея Ильина, «Знаки и символы» (надо бы, конечно, как у Владимира Харитонова, «Условные знаки», легенда карты): лучший американский рассказ писателя, четыре страницы небывалой концентрации, открытие нового метода. Но самый настоящий Набоков — именно тут, живая, горячая сущность. И этого не должно быть много: правильный эмигрант не имеет права приоткрывать створки своей раковины. Но тот факт, что раковиной дело не ограничивается, напрасно ускользает от интерпретаторов Набокова, ценящих в нем прежде всего высокомерие, интеллектуальность и интертекстуальность.

Таких интерпретаторов стало сейчас очень много. Это эмигранты вполне добровольные, могущие, но не желающие вернуться; внутренняя эмиграция ведь тоже может быть колбасной. Некоторые едут за колбасой уже не на Брайтон, а в себя, прочь от любой общественной проблематики и той несчастной, очень жалкой, очень выродившейся России, с которой нам сейчас приходится иметь дело. Эта внутренняя колбасная эмиграция косит под устрицу, не имея ничего кроме весьма посредственных створок; она напяливает высокомерную улыбочку, рассуждая об «этой стране», и играет в аристократию, принадлежа к самой что ни на есть лакейской. Такая эмиграция, впрочем, вполне может быть и внешней — в Израиле или Штатах полно таких. Все они поигрывают в тоску по утраченному детству, правда, ничего райского в нем не обнаруживают — ведь оно прошло в отвратительном совке. А без райского детства какой же Набоков? Так что получается очень посредственно: в лучшем случае эта публика умудряется перенять у Набокова его тяжеловесные каламбуры да занудливую полемику с коллегами, им же самим многократно высмеянную.

Плевать на них, впрочем. Набоков за своих эпигонов не в ответе. Он умел быть противным, но к этому его умения не сводились: ему, в отличие от нынешних Однобоковых, было что прятать и что защищать.

Думаю, феномен Окуджавы — это немного в сторону, но не могу вовсе абстрагироваться от своих нынешних занятий — как раз в том и заключался, что он тоже изгнанник из рая. Ну и все мы в каком-то смысле такие изгнанники, потому что из смерти жизнь и должна казаться раем, какой бы она в действительности ни была. Арбатский эмигрант Окуджава обращается к маленькому аристократу в каждом из нас, к изгнаннику из детского блаженства. И не зря они с Набоковым так высоко ценили друг друга. Оба напоминают о временах гармонии и счастья, о временах, когда можно (и легко!) было быть добрым, когда мир был щедр и благосклонен к нам. Окуджава и Набоков, два аристократа русской литературы ХХ века, почти всю жизнь вынуждены были жить по-разночински и учили достойно это выносить. Кодекс поведения райского посланника в аду — вот Набоков. А русский эмигрант — да что там, любой русский — и есть ангел в аду: вот самое точное определение, которое могу ему дать. Оттого мы все и живем так, как будто в прошлом у нас нечто бесконечно прекрасное — то, что нельзя описать, то, к чему нельзя вернуться. Даже если это Яр и Стрельна — надо достойно вести себя в новых временах. И поскольку в жизни каждого русского поколения наличествует этот перелом, каждое русское поколение будет пользоваться опытом Набокова: помнить о рае, презирать ад, не снисходить до хныканья, сострадать горю, делать хорошую мину.

Сам он об этом в одном интервью сказал совсем коротко — not to be stinky, то есть не вонять.

№ 5, 6 июля 2007 года

Черный и Белый

Первая мировая война была в каком-то смысле страшнее Второй. Масштабы зверств были, может, и меньше, и ни Освенцима, ни Катыни Первая мировая не знала; но, в отличие от Второй, не имела она и смысла. Не считать же смыслом передел мира, который для большинства воюющих ровным счетом ничего не значил. Какие-то колонии, какие-то границы… Не запрещенные еще газы, многомесячный окопный кошмар, мясорубки вроде Верденской, экзотический идиотизм вроде железных стрел, сбрасываемых с аэропланов на кавалерию, — все это было решительно ни к чему, хотя премьер-министр Новой Зеландии Хелен Кларк и заявила в 2005 году, к девяностолетию Галлиполийского сражения, что участие Австралии и Новой Зеландии в боях на английской стороне сильно способствовало становлению их наций. Мысль здравая: участие Италии и Германии в Первой мировой до такой степени способствовало становлению их наций, что с итальянским фашизмом и германским нацизмом Европе пришлось довоевывать двадцать лет спустя.

Возможно, прав Максим Кантор, рассматривающий в новом романе Первую и Вторую мировые как единую мегавойну. Многим довелось поучаствовать в обеих. Может быть, нация действительно не отковывается без войны — беда только тем нациям, чья национальная идея исчерпывается их, так сказать, суверенитетом, то есть ограничивается кровью или почвой. Тогда все кончается, как у Германии. Нацию советскую — кто бы что ни говорил, она у нас была — по-настоящему отковала и сформировала именно Великая Отечественная: событие, так сказать, народообразующее. Отсюда и ее великая роль в советской мифологии — и полная бессмысленность сегодняшних камланий: преемственность современной России относительно Советского Союза проблематична, несоразмерность масштабов очевидна, а уж о том, насколько мы, нынешние, слабей и бледней ТОЙ нации при всех ее пороках, не будем повторяться, чтобы не травить душу. Кстати, эта советская нация потому и победила, что идея ее далеко не сводилась к крови и почве: армия верила, что несет миру новую правду, более человечную. Так оно и было. У России царской не было даже отдаленного подобия такой идеи — большинство воюющих (и ворующих) не верили ни в отечество, ни в царя, ни в Бога, ни в черта. В результате война Россию добила, расколола и ввергла в революцию. Англии и Франции ничего не сделалось — они были уже, что называется, готовы.

Разумеется, русской революции могло и не быть; более того — Россия могла выйти из войны обновленной, цельной, триумфальной и великодушной. Но произойти это могло при одном условии: если бы подавляющее большинство ее населения походило на Николая Гумилева. К сожалению, это было не так, и получилось то, что получилось, а Гумилев, пощаженный австрийскими пулями, погиб от русской.

Великих певцов войны в мире было трое: Киплинг, Гумилев и Симонов. Гумилев в этой славной когорте стоит несколько особняком: окопной и боевой конкретики в его стихах мало (вся проза войны ушла в «Записки кавалериста»), патриотизма тоже негусто. Странное дело — он воюет не за ту Россию, которая есть, а за ту, которая будет; он вообще идет на фронт для того, чтобы она наконец настала.

Отношение к Первой мировой разделило всю русскую литературу на несколько непримиримых кланов, разведя по разные стороны баррикад даже таких испытанных друзей, как Горький и Леонид Андреев. Для Горького война — гибель цивилизации, ее позор; для Андреева — начало великого национального проекта, шанс для России, надежда воспрянуть и объединиться. Исторически прав оказался Горький, но по-человечески понятней Андреев (всегда понятней и симпатичней человек, который честно заблуждается, предпочитая энергию этого заблуждения слишком очевидному, слишком простому знанию). Скажем, когда в России в очередной раз сменяется парадигма, правы оказываются те, кто предсказывает либо казарму, либо разруху; но по-человечески обаятельны те, кто опять — в двадцатый раз — искренне верит, что грабли вследствие наступления на них не ударят наступившего по лбу, а издадут музыкальный звук или, допустим, зацветут. Это в политике хороши точные прогнозы, а в литературе хорошо то, что генерирует лучшие тексты. Иногда они возникают в результате заблуждений — как «Рассуждения аполитичного» Томаса Манна или «Записки кавалериста» Гумилева, не говоря уж о ранней советской литературе с ее пафосом всемирного переустройства.