Набатное утро - Лидия Обухова

Новгород был во всем отличен от Переяславля. Не князь, а вече, скликаемое бирючами, утверждало здесь налоги, объявляло войну или мир. На помост — иначе, степень, — важно всходили вятшие люди, посадник, тысяцкий, сотские, кончанские старосты и налагали на грамоту восемь печатей. Вечевой дьяк прятал ее в особый ларь.

Бывало, что собирались два вече — на Ярославовом дворище и у собора святой Софии. Приняв разные решения, сходились на мосту через Волхов, дрались на кулачках, устанавливая правоту.

Владения Новгорода, его «пятины», протянулись на недели пути, надежнее чем копьями, охраняемые болотами и лесами. Но прожить без князя, без сильных полков город не мог: ни оборониться, ни прокормиться. Купцы, что вели торг с Владимиром, тянули за суздальских князей; другим выгоднее было держаться за Смоленск и Чернигов.

Еще на подъезде к Новгороду маленькому Александру явственно почуялся едкий дым от смоления многих лодий на Волховском вымоле. Новгород соединял Варяжское море с холмами Валдая, где близко сходились истоки Волги, Днепра и Западной Двины. Ветрила несли новгородские корабли в Колывань (Таллин) с каменными башнями на горе, к пристаням немецкого города Любека, пивные таверны которого теснились у самой воды, к крутому острову Готланд с косяками тюленей, спящих на прибрежных валунах.

Десять лет изо дня в день была перед глазами Александра жизнь реки: Волхов не оставался праздным даже осенней ночью. В густой тьме проплывали парусные лодьи и рыбацкие челны на веслах, освещаемые смоляными факелами. Шаткие огни перепрыгивали с волны на волну. Радостно знобящий, фантастический вид!

Прежние хозяева не успевали обжить стен в княжеских палатах на Городище: то в молодечных горницах свистел ветер в щелях, то текла кровля. Теперь все обновилось; дворский пуще грома небесного боялся князя Ярослава! Но как ни содержался добротно и обильно княжеский дом, Александра невольно поражали роскошество и благолепие владычиных палат в кремле. Княжичей привозили туда еженедельно для наставлений. Блистали полы из наборного дерева, качались лампады на золотых цепках; окна были широки, а слюда в них чище воды.

В этих палатах недавно водворился хозяином архиепископ Спиридон. Он обживал их, едва сдерживая прыть бодрой походки, хлопоча и усердствуя. То, что именно его имя вынулось по жребию, никого не обмануло: за него стоял посадник.

К молодым Ярославичам Спиридон благоволил.

— Учитесь, отроки, припадайте к книгам, как пчелы собирают сладость цветов, — приговаривал, вглядываясь оценивающе в обоих.

Но едва за ним затворялась дверь, как Федор передразнивал :

— Совокупляйте разум и сладость словесную, наполняйте ими душу, аки в меха воду морскую. Где он морскую воду-то выискал? Разве что Ильмень от распоротых кулей, что везут из сольниц Старой Руссы, солон станет?

Александр прыскал, но тотчас возражал: грешно скоморошничать, на владыке ангельский чин.

— Может, и ты в святые метишь? — гундосил Федор, и оба катались по ковру, хохоча, пока подоспевший дядька не разнимал их.

Часты были в их детстве звериные ловы. Народ сбегался поглазеть на выезд выжлятников со сворой гончих, ловчих с рогатинами, сокольников с кречетами, бившими с лету гоголей, зайцев и тетеревов.

В прибрежных зарослях заливались дрозды; плескался Волхов, синий на заре; вот-вот готовился вспыхнуть первый луч солнца, приподымаясь над гущей лесов. Рано разбуженные княжичи ежились от холодка, покачиваясь на высоких седлах. День перед ними едва приоткрывался. Братьям хотелось от избытка сил пришпорить, но они сызмала были обучены прежде думать о коне, блюсти его, не себя тешить. Шагом миновав прибрежный песок с илом, лишь на лесной просеке пускали лошадей вскачь. К середине дня оба с ног валились от усталости и голода. Дядька почти насильно оттаскивал их от костра, где на вертеле шипела оленятина для загонщиков.

— Сия пища для вас негожа, — возглашал.

— Почему так? — надувался обидой строптивец Федор.

— Летом олени поедают змей, по свидетельству византийца Сифа, и их мясо выделяет дурные соки.

— Федяня, — шептал с сомнением Александр, — чудно это. Взрежем олений потрох, посмотрим, есть там змеиная кожа аль нет?

— А что? — загорался старший. — Давай.

После пристойной трапезы в княжеском дворце дядька усаживал их на низкие стульцы, обитые сукном, читал вирши пиита Романа Сладкопевца:

Не видел я в жизни бесскорбного.Ибо жизни превратно кружение...Бездетный терзаем печалями,Многодетный снедаем заботами.

Александр слушал вполуха, но Федор, за которого отец уже сговаривал черниговскую княжну, впадал в невольную задумчивость.

Жарким днем на занозистом полу играли солнечные пятнышки от оконницы. Александр не осмеливался вытереть испарину со лба: княжичу подобает сидеть смирно, а соленый пот приличен простолюдину. Под мерное звучание строф он уносился детской мечтой в Переяславль. Клещино озеро в его памяти голубело, как цветок, тогда как Ильмень под ветрами всегда сер.

Но отец, наезжая в Новгород, не спрашивал сына, нравится ли ему тут, не скучает ли он? Брови князя Ярослава никогда не разглаживались; погруженный в государственные заботы, он требовал, чтобы сыновья разделяли их.

Александр робел отца и изо всех сил старался казаться умнее своих лет. А Федор вовсе не думал ни о чем подобном, упрямился и куролесил сколько ему вздумается. И однако взгляд старого князя чаще останавливался на нем; говоря с обоими, он обращался к старшему.

Братья сызмала были привязаны друг к другу, разница в один год не мешала им. Тем больнее становилось Александру неравенство в глазах отца. Однажды он набрался смелости и спросил: раз княжить в Новгороде надлежит по обычаю старшему, зачем же здесь жить и ему?

Взгляд отца не выразил удивления. Но стал неодобрителен.

— Рыбу ловить в Клещине озере ты уже умеешь. А княжеской науке нигде, как в Новгороде, не научишься. Пусть новгородичи привыкнут к тебе, пусть полюбят. Меня они и с юна не любили.

Ярослав Всеволодич закусил губу, не то пожалев о вырвавшихся словах, не то вновь ощутив давнюю обиду. Сын потупился.

— Ступай, — махнул рукою отец. И задумчиво добавил ему в спину: — Я тоже не старший сын.

Уроки истории

— Дед ваш Всеволод был и удачлив и рачителен, — поучал дядька. — Полки его пленяли половцев в таком множестве, что полонянку отдавали за ногату, а пленного раба за резану.

И тотчас требовал, чтобы княжичи сосчитали, во сколько раз цена пленных была ниже нынешней, коль ныне за увод раба отдашь пять гривен, а рабы шесть? Оба прилежно считали: гривна равна двадцати ногатам либо пятидесяти резанам. Отсюда раб был дешевле в двести пятьдесят раз, а раба в сто двадцать! Приметливый Александр вспоминал, что на торгу ногата — цена поросенку, а за резану в обжорном ряду получишь лишь кусок стюдню либо малую рыбку на масляном блине. (Князь-отец не велел держать детей в терему, отгораживать от жизни.)

Иногда ночью Яким выводил сонных княжичей под звездный купол. Указывал на Орион.

— Пояс его суть три царя, — журчал монотонный голос. — В библии он назван также звездами Кесиль, что есть «непостоянство», ибо с их появлением начинается осенняя погода.

Александр молчал. От мамушек он слышал, что эта линия звезд называется иначе — Девичьими зорями. Будто жили три сестры-нелюдимки, женихам отказывали, за это им и досталось вечное девство: заря, которой никогда не суждено дождаться солнца.

— Коромысло это, — зевая, бормотал Федор. Его тянуло домой, в постель.

Утром Городище овевалось бодрым речным дыханием: его обтекали оборотные протоки Волховец и Жилотуг, выходящие из Волхова и впадающие в него же.

Александр в детстве все раздумывал о Жилотуге, княжиче, который будто бы утонул здесь во времена оны.

— А ежели я утопну, будет у меня своя речка? — спрашивал у Якима.

Тот дивился странному обороту мыслей дитяти. Затрудняясь ответить сам, донес о том старшему воспитателю. Боярин тотчас пришел. Княжичи забавлялись, катая по полу цветные кубари. Посмотрев молча в дверях на игру, боярин отдал поклон, впервые вглядываясь не в одного Федора — рослого, кудрявого, с полыхающим румянцем, — а и в младшего братца. Беседу повел обиняком.

— Не смертью утверждается слава человека, но делами его, — важно сказал. — И ежели ты, княжич Олекса, спрашивал, за что названа протока именем Жилотуга, сына твоего пращура Словена, то узнай: утонул он, спасая сестру. Протока названа по доброму деянию.

Федор пробормотал, что нечего девчонке соваться в воду, не зная броду, но Александр, до глубины души пораженный рассказом, спросил, как звали Жилотугову сестру? Боярин не смутился, хотя историю эту самолично придумал для пользы воспитания. Кратко ответил, что Ильмерь. По ней названо Ильменское озеро.