Ароматы - Джоанна Кингсли

Мария-Луиза кивнула. — Они набрасываются на наши французские деликатесы с детской жадностью. Словно у себя дома голодали. — Она пожала плечами. — Магазины открылись, и они на все набрасываются, как сумасшедшие. Наверное, и духи будут покупать.

— Чтобы дарить родным в Германии во время отпуска? — предположил Арман.

— Слышал анекдот? — спросил Пьер. — Подпольщик переоделся в немецкого солдата. Все в форме было правильно, но его арестовали. Почему? Он ничего не тащил под мышкой!

— Они тащат все! — засмеялась Мария-Луиза, и ее высокая грудь заколыхалась. Погрустнев, она прибавила: — Все и растащат в конечном счете. Мне иногда кажется, что сейчас Париж похож на изнасилованную женщину, или хуже того — на куртизанку, которая выставила свои прелести, а боши набросились на них…

Арман бросил на Пьера удивленный взгляд. Мария-Луиза показалась ему яркой и живой, но суждения о политике из женских уст были непривычны Арману и привели его в замешательство. Пьер же, очевидно, восхищался всем, что говорила и делала девушка. «Глубоко же вонзилась стрела Купидона», — подумал Арман.

Начали собираться остальные гости, и у Армана не было случая поговорить с Пьером наедине о его новой подруге, но в конце вечера Пьер сам отвел Армана в сторонку, однако заговорил не о Марии-Луизе.

— Я думаю, ты должен знать. Мои родители скоро уедут. Они напуганы. Они уедут надолго, до самого конца этой вонючей войны. Мы никому не говорим об этом, но ты такой добрый друг, что они захотели с тобой попрощаться.

— Когда они уедут?

— В следующую среду.

— Я приду послезавтра, хорошо?

Пьер кивнул.

На следующий день мадам Дю Пре вышла из дому к своему зеленщику, который обещал оставить для нее зеленый горошек. Она не вернулась. Пьер и месье Дю Пре пошли ее искать, и лавочник рассказал, что немецкий солдат швырнул ее в машину и увез.

Месье Дю Пре громко зарыдал; Пьер беспомощно держал его за плечо, не находя слов утешения.

За неделю месье Дю Пре превратился в старика. Он ходил по комнатам, повторяя имя жены, ничего не ел. Ему хотелось умереть.

— Еще есть надежда, — уверял его сын, но сам он надежду уже потерял и сделал ставку на выживание. Пьер зарегистрировал в мэрии брак с Марией-Луизой, и через три часа они уехали в деревню, где у Дю Пре сохранился дом. Отъезд в деревню мог бы спасти мать, но теперь спасаться надо было Пьеру — сыну еврейки. И по закону иудаистской религии и по установлениям гитлеровского права он считался евреем.

Арман был единственным свидетелем на свадебной церемонии. Когда он прощался с семьей Дю Пре, Пьер прошептал ему на ухо свой адрес: — Приедешь к нам, если тут придется туго! Даст Бог, найдешь нас живыми…

Арман крепко поцеловал его и пожелал удачи.

— Тебе тоже. — Пьер попытался пошутить: — Эй, старик, только уж ты не суй свой «золотой нос» куда не надо! Не попади в беду, веди себя смирнехонько!

Пьер очень переживал отъезд друга. Семья Дю Пре сыграла огромную роль в его жизни. Он давно выплатил денежный долг, но долг благодарности был безмерным. Писать им он не мог, потому что преследования евреев усилились — их хватали не только на улицах, но и в собственных домах. Нелегко приходилось и французам. Парижане голодали, на улицах не осталось бродячих кошек — их ловили и жарили, стреляли и ели и ворон, хотя врачи предупреждали об опасности этой пищи. Только немногие богатые обитатели столицы жили по-прежнему: ходили в ночные клубы и рестораны, посещали театры, продукты покупали на черном рынке.

В их числе был и Арман. Он не ошибся, когда решил, что спрос на парфюмерию сохранится. Многие парфюмерные фабрики закрылись, так, прекратила свою деятельность фирма Монтальмонов — старинных соперников парфюмерии Жолонэй. Это создало повышенный спрос на товары Армана. Немецкие офицеры покупали духи фирмы «Жолонэй» для своих жен в Германии и любовниц в Париже, пользовались одеколонами фирмы. Французские чиновники в Виши тоже гонялись за духами фирмы Армана. Сама мадам Петэн расхваливала аромат «Души». На день рождения матери Арман принес гуся, два окорока, копченую рыбу, шоколад и бутылку виски.

— Нацистская еда, — сурово заявил Морис. Жена возразила: — Я так изголодалась по всему этому, — и он не стал больше протестовать, но сказал сыну: — Мне надо поговорить с тобой!

— Хорошо, — отозвался Арман с наигранной беспечностью. Он догадывался, о чем хочет поговорить отец.

— Не здесь, — сказал Морис. — Завтра в четыре часа у крытого рынка.

Когда Арман пришел на условленное место, Морис уже ждал его. — Будем разговаривать на ходу, — отрывисто сказал он. Они прошли мимо маленького кафе, где в былые дни Арман нередко сидел во фраке с дамой в вечернем платье за тарелкой лукового супа, который там превосходно готовили.

— Ты в опасности, — резко сказал Морис, — тебя считают коллаборационистом. Покупатели твоего салона — немцы, люди знают, что ты продался врагам.

— Что такое «враги»? Они оккупировали нашу страну, и они живут рядом с нами, но ведь можно сосуществовать! Что мне, собственный нос откусить? Разве это нанесет им ущерб? Я продолжаю свое дело, ту работу, которой ты меня обучил.

Морис остановился, пропустив робко крадущиеся вдоль стены сутулые фигуры в рваных пиджаках с нашитыми впереди большими желтыми звездами и, показав на них Арману, сказал: — Сначала они, бедняги. Потом та же участь постигнет и нас.

Перед глазами Армана пронесся образ мадам Дю Пре — исполненный доброты, достоинства, деликатности. Он молча шел рядом с отцом, потом с трудом вымолвил: — Чем мы можем им помочь?

— Отказаться сотрудничать с немцами.

— Каким образом? Закрыть свои предприятия и лишить людей работы? Пострадают не нацисты, а французские рабочие.

— Анри Монтальмон закрыл свою фабрику, как только немцы вошли во Францию. Есть сведения, что он участвует в Сопротивлении и будет сражаться с оккупантами в маки, пока Франция не станет свободной. Для него, для таких людей, как он, ты — предатель, — твердо сказал Морис.

— Пускай считают, а я знаю, что это не так. Если все предприниматели закроют свои фабрики, французской парфюмерии придет конец. Может быть, полезнее думать об условиях существования французских граждан — рабочих моей фабрики, чем о чести Франции. И, может быть, проникновение важнее, чем сопротивление.

— Не понимаю тебя, — сказал Морис.

— Знаешь, мудрый дурак может быть полезнее, чем невежда.

— Совершенно не понимаю, — сердито отозвался Морис. — Не знаю, какого рода ты дурак, но уж бесспорно дурак! Ты глух к тому, что о тебе говорят. Ты слеп к тому, что происходит вокруг тебя. Французское Сопротивление развивается, вся страна покрыта сетью его ячеек. В Лондоне разрабатываются планы его деятельности.