Часы без пружины - Зиновий Юрьев

- Справа, справа, ребятки...

Высоченный человек с застывшей улыбкой и неподвижными глазами слепца сказал:

- Лежи, лежи, дедушка, скоро врач придет.

- Да что это такое за безобразие, - не очень решительно сказал немолодой седой человек, поглаживая по плечу бледного юношу лет семнадцати с длинными волосами. - Второй час ждем уролога.

В комнату заходили и выходили молодые люди в белых и зеленоватых халатах, чрезвычайно озабоченные и торопливые, у всех на груди висели стетоскопы, но движения их были суетливы и неуверенны.

- Справа, справа, ребяты... - снова выкрикнул старик и поднял было руку, но она тут же упала.

- Ты не бойся, детка, - говорил седой человек, нежно проводя рукой по волосам сына, - все будет хорошо...

Николай Анлкеевич сидел не шевелясь, остро чувствуя страшную хрупкость человеческого тела. Боже, это же чудо, что такой сложный механизм может хоть немножко, хоть чуть-чуть работать без поломки, без того, чтобы тут же не оказаться в маленькой комнатке со странным названием "Мужская смотровая".

Потом уролог, тоже молодой человек в белом халате, не очень ловко, но решительно вогнал в него катетер, по трубочке потекла моча, и он сказал:

- Какая к черту анурия, пишут всякую ахинею, идиоты, почки дай бог каждому...

Николай Аникеевич почувствовал прилив жаркой благодарности к молодому человеку, к своим почкам и даже к моче...

Виктор Александрович Вахрушев лежал во второй кардиологии и оказался толстым человеком с бело-мучнистым больничным лицом.

- Вы ко мне? - спросил он Николая Аникеевича.

- Да...

Лицо Вахрушева начало было почему-то складываться в ироническую улыбку, но вдруг исказилось от боли.

- У-у, - он со свистом вздохнул сквозь сжатые зубы, помолчал несколько секунд, потом сказал: - Так и должно быть...

- Что? - спросил Николай Аникеевич, с брезгливой жалостью посмотрел на все еще напряженно нахмуренный лоб. О господи, какое счастье, что не он это лежит распятый на больничной койке, не его пронизывает боль.

- Так и должно быть, - уже тверже сказал Вахрушев. - Чужие люди приходят, а единственная внучка никак не может найти время навестить умирающего деда. Что поделаешь, современный баскетбол требует самых серьезных тренировок... Но хватит жаловаться. Вы по поводу экспертизы?

- Я...

- Я все передал Аркадию Семеновичу Падалко. Вернее, жена передала, когда это случилось. Закончить заключение я не успел, но кое-что написал.

- Простите, Виктор Александрович, но я вовсе не по этому делу. Я... Как бы вам это выразить пояснее? Видите ли...

- А кто вы, собственно? - строго спросил Вахрушев.

- Изъюров Николай Аникеевич. Я хотел спросить вас о покойном Василии Евграфыче...

- О ком, о ком?

Сердце Николая Аникеевича тоскливо сжалось. Не он. Зачем все это? Весь этот бред. И нелепые часы, и его детское любопытство вдруг показались ему здесь, в больнице, где отпадает все незначительное, ничтожными, не имеющими никакого значения.

- Автомеханик был такой, Василий Евграфыч... - глупо лепетал он.

- Чушь какая-то! - сердито сказал Вахрушев. - Никакого Евграфа Васильевича я не знаю. Чушь! Нонсенс.

- Простите, я, должно быть, ошибся...

- Должно быть! - фыркнул больной и снова поморщился. Впрочем, все равно спасибо, что пришли. Отвлекли от моих мыслей... А от чего, между прочим, помер ваш автомеханик и какое он мог иметь ко мне отношение?

- Рак поджелудочной...

- Тоже дело, - одобрительно кивнул Вахрушев.

- Понимаете, вы, очевидно, не тот Вахрушев... Я искал через справочную...

- Не тот, - согласился больной. - Дерьмо я, а не Вахрушев. Утиль. Вторичное сырье. Профессор Вахрушев сдан в утиль. Нет, лучше так: сегодня ученики четвертого "бэ" класса сдали профессора Вахрушева на пункт приема вторичного сырья, получив взамен два раза по "Три мушкетера" и одну "Женщину в белом". Как, а?

- Да что вы себя хороните, Виктор Александрович?

- А это я со стариком играю. Показываю, что, мол, я готов. Может, он и не приберет пока что. Хотя старик, - Вахрушев глазами показал на потолок, - хитер. Неисповедим, как говаривали наши предки. И неглупо говаривали, заметьте... Сожалею, но ничего вам о вашем автомеханике сказать не могу. - Профессор закрыл глаза и добавил: - О своем могу. Прохиндей изрядный.

- Всего наилучшего, - сказал, подымаясь, Николай Аникеевич. - Выздоравливайте.

Профессор ничего не ответил, лишь иронически сморщил нос, и Николай Аникеевич осторожно вышел из палаты.

Всю дорогу до Беляева его не оставляло ощущение, что это не он, солидный пятидесятипятилетний человек, ходил по чужим домам в поисках какого-то Вахрушева, а кто-то другой. Не мог он, человек, всю жизнь любивший четкость и аккуратность, метаться по Москве в поисках призрака, который совершенно ему не нужен. Быть того не могло. И не его подгонял детский какой-то зуд, давно забытое нетерпение.

Николай Аникеевич сидел в метро, и вдруг показалось ему, что смотрит он со стороны на знакомое лицо, которое выпячивает ему каждое утро щеки при бритье. Да не только на лицо. На всего себя, сидящего в вагоне метро с неизменным своим чемоданчиком на коленях. На старого дурака, который решил перед пенсией освоить профессию сыщика. Мегрэ из часовой мастерской.

Случалось и раньше, что ругал себя Николай Аникеевич, бог свидетель, было за что, но никогда не видел он себя так явственно со стороны. И ощущение раздвоения было неприятно, пугало. И пожилой дядя с застывшим невыразительным лицом под изрядно вытертым пыжиком совсем не походил на то привычное, уютное свое "я", к которому привык Николай Аникеевич. Почему-то этот новый Николай Аникеевич был старее, седее, меньше ростом и толще. И второй Изъюров, смотревший со стороны, все это почему-то замечал не без странного удовольствия, будто не себя принижал, а кого-то другого.

В таком смутном состоянии и добрался Николай Аникеевич домой. Ожидая лифта, глянул на часы. Без пяти восемь. И вдруг остро захотелось ему успеть подняться к себе до восьми, чтобы услышать тот колокольчик. И тут же точно вызванный его желанием, открылся лифт и вознес его с покряхтыванием и перещелкиваниями реле на восьмой этаж. Зашарил судорожно по карманам в поисках ключа - только бы успеть до восьми.

Да что с ним такое творится, в самом деле? Всю жизнь всегда носил ключи в правом кармане пиджака, а тут вдруг засуетился. Успел-таки, вошел в тот самый момент, когда поплыл по темной квартире - Вера предупреждала, что поедет к сыну, - тонкий и прозрачный колокольчик. Как поющие и переливающиеся мыльные пузыри, плыли звуки по пустой темной квартире, вот-вот с тихим, шорохом лопнут, исчезнут. И оттого казались еще трепетнее, беззащитнее.