'Канцелярская крыса' - Константин Сергеевич Соловьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ему всегда нравилось работать в канцелярии, нравилась ее особенная атмосфера, сдержанная, отдающая некоторой прохладцей. Нравилось возиться с бумагами. Бумаги лишь поначалу кажутся одинаковыми, невыразительными и скучными. Герти умел находить с ними общий язык, а со временем обнаружил, что каждый документ, будь он стенограммой, протоколом или деловым уведомлением, имеет собственное уникальное лицо. За этими бумажными лицами он с годами научился угадывать и чувства. Чувства были самые разнообразные. Иногда он держал в руках депешу, со страниц которой грозно глядели самые нелицеприятные слова и формы, внушительные и опасные. Но стоило присмотреться повнимательнее, как делалось очевидным, что депеша эта слаба и неуверенна в себе, что человек, ее писавший, суть человек маленький, сам боящийся ответственности. Бывали и другие бумаги. Иногда, скользя взглядом по простой записке, исписанной летящим женским почерком, Герти замирал, отчего-то ощущая смертельную опасность, заключенную в ровных строках.
Герти не сомневался в том, что на новом месте обустроится с наилучшей для себя выгодой. Он знал свои силы. Каких-то двух дней ему хватит, чтобы полностью войти в дела канцелярии Нового Бангора, а уже через месяц он затмит всех здешних делопроизводителей своей целеустремленностью и упорством. Ничьи бумаги не будут находиться в таком образцовом порядке, как у Гилберта Натаниэля Уинтерблоссома. Никто не будет обладать лучшей репутацией, чем Гилберт Натаниэль Уинтерблоссом. И его, Гилберта Натаниэля Уинтерблоссома, будет вспоминать начальство в первую очередь.
Надо работать? Пусть! Он будет работать, въедливо, дотошно, как охотничий терьер. Будет оставаться после окончания службы и первым же приходить в кабинет. Карандаши на его столе всегда будут отточены на зависть стрелам полинезийских дикарей. Он будет бросаться в битву, не щадя сил, и язвить невидимых противников идеально подобранными формулировками. Будет с точностью арифмометра высчитывать пеню и акцизы. Через год он станет помощником конторского управляющего. Через три – ответственным столодержателем. Через пятнадцать, когда «персидский каштан», верно, окажется уже пронизан нитками изящной седины, он будет занимать кресло начальника отдела корреспонденции, а может, и внешних сношений, самым молодым в истории канцелярии Нового Бангора.
Только тогда в Лондоне опомнятся. Через моря и океаны полетят панические сообщения, переданные десятками аппаратов Попова, полные отчаянья и недоумения. Как мы могли отпустить его господа? Как мы могли отпустить с континента этого прекрасного специалиста, безупречного работника и квалифицированного чиновника? Какому барану пришло в голову отправить его в Полинезию? Да вы с ума сошли! Немедленно вернуть мистера Уинтерблоссома в Лондон! С извинениями! Назначить триста фунтов оклада в год! Предложить любой пост на выбор! Поставить главой лондонской канцелярии вместо этого старого гуся Пиддлза, наконец!
И тогда мистер Уинтерблоссом собственной персоной, сидя в кабинете, отделанном ореховыми панелями, погасит в пепельнице толстую сигару, устало усмехнется и скажет…
- Вылазьте, мистер!
- Что? – встрепенулся Герти.
- Майринк. Таэ[21]. Давайте монету и ступайте себе. Канцелярия – это там, за оградой…
Парокэб, оказывается, давно остановился, едва не уткнувшись тупой мордой в живую изгородь. Герти и не заметил, как они добрались до места назначения. Все еще испытывая сладкое онемение, как после хорошей послеобеденной дремы, он выбрался из кэба. Конечно же, кэбмэн не помог ему сгрузить кладь. Тем не менее, Герти, рассчитываясь, дал ему два шиллинга вместо обещанного одного. Он надеялся, что кэбмэн искренне поблагодарит его и ощутит некоторую толику христианского раскаяния, или же просто приподнимет кепку. Это было бы добрым знаком в новой жизни мистера Уинтерблоссома.
Но кэбмэн ничего такого делать не стал. Даже не взглянув на Герти, он бросил монеты в карман, крутанул рычаги и тотчас отбыл, оставив своего пассажира глотать зловонный угольный дым. Без сомнения, человеческая справедливость, давно покинувшая суетную столицу, не свила здесь, посреди океана, себе надежного гнезда…
Герти оглянулся в поисках того, что могло бы быть административным зданием канцелярии. Прослужив три года в лондонских клерках, он научился мгновенно определять казенные учреждения по одному лишь ему ведомым причинам. У него и вправду выработалось чутье на этот счет. И скорее домашняя мышь перепутала бы коробку от белого дерберширского «Стилтона[22]» со шляпной картонкой, чем Герти спутал бы учреждение Ее Величества с обычным зданием. Было во всех канцеляриях что-то неуловимо-общее, вне зависимости от даты постройки и архитектурного стиля. Но оказавшись на месте, Герти ничего подобного не обнаружил.
Дома, которые его окружали, выглядели обыденными и ничем не примечательными. Край многоэтажных кирпичных глыб остался в другой части города, здесь начинались владения невысоких приземистых сооружений, выполненных в манере полувековой давности. Герти подумал о том, что Майринк похож на поле, захваченное угрюмыми гномами, окаменевшими с рассветом. Если в прочих районах Нового Бангора дома, не смущаясь обществом друг друга, норовили захватить побольше места, без церемоний отодвигая соседей, здешние выглядели чопорными и полными собственного достоинства, как джентльмены в траурных костюмах на затянувшихся и скучных похоронах.
Лишь одно здание выдавалось из общего фона. Но бросив на него короткий взгляд, Герти сразу понял, что как раз оно быть канцелярией никак не может. Выстроенное в четыре этажа из темно-серого камня, это здание возвышалось над прочими, но даже окажись оно ниже, все равно подавляло бы весь окружающий архитектурный ансамбль.
Оно было возведено в духе старомодного и тяжеловесного ампира, столь же неуместного в тропическом климате Нового Бангора, как надгробная плита в летнем саду. Своим величественным уродством здание прямо-таки притягивало взгляд. «Экая же толстокожая уродина, - подумал Герти, против воли разглядывая фасад, - Не иначе, построили еще во времена Георга Четвертого, это как раз в духе старика. Просто удивительно, какая монументальная дрянь… Наверняка внутри очень тяжелый и сырой воздух».
Здание и выглядело непомерно тяжелым. Выдававшиеся из его серой туши контрфорсы навевали мысли о раздувшейся грудной клетке. Монументальный фронтон человеку с болезненным воображением показался бы замершим в воздухе лезвием
