Елена Прекрасная - Виорэль Михайлович Ломов

а в гробу, скрестив руки на груди и зажав свечечку, с закрытыми глазами лежала тетка Клавдия. Девушка испуганно попятилась, больно ударившись о дверной косяк.

– Ты осторожней! Косяк выворотишь! – открыла глаза тетка. – Как я тебе? Надо в облике локон менять? Или шпильку? Поправь, ежели не так.

Племянница, с трудом проглотив кусок пирожка, подошла к столу. Тетка лежала смирно в веночках-цветочках, повязочках, как натурально усопшая. Не бабка, а огурчик. Краше в гроб уже и не кладут.

– Всё нормально, – промолвила Елена. У нее пересохло во рту и стало страшно тоскливо. «Господи, дурдом! Куда я попала?» – билась как птица в клетке мысль.

– Да ты не бойся. Фотку я хочу сделать заблаговременно, а то помру, где фотографа возьму, чтоб память обо мне оставил? Да и на крест личность мою закрепить надо будет.

Лена не знала, что и сказать. Слышно было, как жужжит муха меж стеклами. Потом к дому подкатил мотоцикл. Постучали в дверь.

– Есть кто? – послышался мужской голос. – Хозяйка, дома?

Тетка махнула племяннице рукой – иди мол, приглашай искусника.

– Деньги вон, на трельяже. Со всех сторон пусть снимет! – прошептала Клавдия, закрыв глаза и улыбаясь. В этот момент лицо ее прояснилось, словно солнце заглянуло в дом. Такой ее и увидел фотограф:

– С лукавинкой бабуля.

– Тетка она мне. – Елена с трудом справилась со смятением. Когда она столкнулась на пороге с молодым человеком, ей показалось, что это Модильяни. – Тетка Клавдия.

– Хорошая фотка выйдет, – кивнул фотограф. – Подсвети-ка, девица-красавица, фонариком вот так. Ага. Вот, отлично! Отличная бабка. Тетка. С лукавинкой. Как живая!

– Сколько я должна?

– Фотки принесу, тогда и расплатишься. С лукавинкой!

Фотограф поворотился уходить, а бабка села в гробе и спрашивает:

– Милок, а фотографии скоро будут готовы? – И ногу уже из гроба выносит.

Готовый ко всему, но только не к воскресению мертвых, мужчина, не пикнув, брякнулся на пол. Через несколько минут он очухался и тут же истребовал у воскресшей гражданки «настойки для компенсации морального стресса». Его просьбу тут же исполнили, и именно настойкой.

– Смородиновая. Знакомься, милок, – сказала Клавдия, протягивая фотографу пирожок с картошкой. – Это моя племяшка из города на Неве. Он теперь Санкт-Петербург называется. Слыхал о таком? Столица! Северная! Погостить приехала, поглядеть, как мы тут живем…

– И собираемся помирать, – пошутила племянница. «Не он, нет! Да и откуда он тут? А я откуда? Нет, нет, нет! Дьявольски похож…»

– Слушай, милок. Я деньги приготовила. Может, картошкой возьмешь? Мне сподручней будет. Вон мешок стоит.

– Возьму, – согласился тот. – Завтра.

– Да бери зараз. Чего он тут будет ждать тебя? Забирай!

– Спасибо, мамаша! Завтра фотки будут с утра в лучшем виде!

Фотограф покинул клиентку и на мотоцикле с люлькой, в которой лежал мешок картошки, поспешил убраться восвояси. Не успела Лена спросить, зачем тетке понадобилось фотографироваться, больна, что ли, и – главное – откуда этот фотограф, как та уже умчалась по делам.

– Я член правления. Заседание сейчас, – не без гордости сказала она. – А ты отдыхай. Больше никто не потревожит.

Клавдия ушла, а перед глазами Лены был не гроб с теткой, а она сама, до того живая, просто ртуть, что представить ее в гробу было никак нельзя, хотя только что и видела ее там. И, конечно же, Моди!

Надо сказать, внешность у Клавдии действительно была неординарная, запоминающаяся. Встретишь ее на своем пути – уже вряд ли забудешь. Начиная с фигуры, в ней поражало всё. Вроде подслеповатые, но зоркие до хищности глаза, скорее жилистое, чем сухое, туловище наклоном вперед, ноги, хоть и подшаркивают, но еще могут и ударить рысью, руки по сторонам клешнями вовнутрь в готовности №1 подобрать всё, что плохо или не там лежит. Одежда с обувью – в ней хоть в лес, хоть на ядерный полигон, не только предохранят, но и спасут.

Теткин дом с участком на шесть соток располагался как раз напротив места, где по субботам осуществлялся забор мусора. Там висело объявление: «Господа! Имейте совесть – не бросайте мусор! Штраф 10000 рублей!» Мусор, тем не менее, в течение всей недели бросали, потешаясь над несуразностью штрафа. «И писали бы сразу – миллион!» – шутили некоторые. Однако, когда отключили свет у нескольких проштрафившихся с дальних участков дачников, мусор бросать перестали, тем более за соблюдением призыва яро блюла тетка Клавдия. (Недаром же ее выбирали много лет подряд членом правления, ответственным за порядок в садовом товариществе).

Сама Клавдия регулярно ходила по дороге около своего дома и собирала в пакетик камешки и палки. Их то и дело подбрасывал под забор какой-то пакостник. Бабка подозревала одного господина в кепке, который каждый день следовал шарнирной походкой мимо ее участка в магазинчик, где продавали водку на разлив. Когда он шел слева направо, то спешил и не обращал на бабку никакого внимания, а когда возвращался справа налево, освещал ее торжествующим взглядом. Клавдия знала, что торжество во взгляде у того может быть только по причине встречи двух пакостей: алкоголя и подбрасывания ей ночью мусора под калитку.

Дядь Коль

До очередной электрички в город было еще полчаса, и Николай не спеша шагал тропинкой вдоль реки. Еще издали он увидел, как возле моста два мужика из правления копошатся возле насосной станции. «На зиму снимают. Не рановато?» Один рабочий, оседлав трубу, без лишней суеты откручивал с фланца большую гайку. Сделав пол оборота, он оглядывал результат своих трудов и сопровождал его комментарием на произвольную тему. Второй сидел на пеньке напротив и молча кивал. Между коллегами стоял на попа деревянный ящик, на нем две бутылки (одна початая), два стакана, легкая, не отягощающая желудок закуска – лук, помидоры, хлеб. Согласившись с доводами первого, второй взял бутылку и махом разлил водку – судя по уровню в обоих стаканах – грамм в грамм. Дневное задание, судя по всему, работников не поджимало. Впереди зима, и вода теперь вряд ли кому скоро понадобится. Погода и пейзаж, как на заказ. Тихо, тепло. По реке плывут желтые и красные листья, в небе белые облачка. Зеленого цвета осталось мало, а синего и голубого еще навалом. А вот в осенней паутинке, своим сверканием радующей глаз, как в самой осени, сразу сходятся и жизнь, и смерть. И этот проблеск вдруг наполняет жизнь таким пронзительным смыслом, какой не ощутишь больше ни в чем и от которого тут же хочется выпить.

– Дядь Коль, присоединяйся! – махнул рукой разливальщик по имени Федор, а по прозвищу Наливайко. Он жил в первом