Оглянись на будущее - Иван Абрамов

— Тю ты, черт, — пренебрежительно резюмировал Гордей Калиныч. — А я тут всю мозгу поломал. Придумают же слова, как нарочно… А это, как ее, ну, которая…

— Дед, погоди, прошу тебя. Подавлюсь твоими запасами…

— Да ты ешь, ешь, — замахал руками старик, ерзая от нетерпения свесившимися с печи ногами. — Я к тому, что туманно очень. Прочел тут…

— Дед, погоди, не то поперхнусь… — Но, чего уж там, не унять теперь Гордея, хоть из пожарной кишки его поливай.

— Так разве я тую книжку писал? — обиделся старик. — Я ее читаю, а там темнота кромешная. Ни толку, ни ряду. Вот хотя бы взять теперешнее. Раньше как было? В мартеновском один мастер. Теперь их сколько? И все с образованиями, с большими окладами…

— Оклады не велики, — все же вставил Иван, понимая, что нельзя давать деду такого развития. — Я вдвое больше зарабатываю.

— Га! Сказал! — прискокнул Гордей на краю печки. — Ты ить зарабатываешь, а они получают. Было не было, солдат спит, служба идет.

«Нарочно он, что ли?» — сердито сунул Иван пустую банку из-под кабачковой икры прямо в лоханку. Брызги вразлет, вытирай теперь. Ну, как не поймет человек? Семьдесят второй стукнул, пора бы угомониться.

— Ты думаешь, вовсе у меня память проржавела, никаких позиций не держит? — продолжал Гордей, норовя все же подобраться поближе к Ивану. Слух притупел. Иной раз говорит внук, а что — с пятого на десятое. Может, самое важное пропускаешь. — Я двух царей пережил. Четырех хозяев да шашнадцать директоров, Если посчитать, я стока ее, горяченьку, выдал, в Оке воды меньше. Из моей стали, вон хоть самого Леньку Терехова спроси, тыщу танков или хоть бы кораблей можно построить…

А все же сдает старик. Прошлый раз говорил, что директоров пережил только двенадцать, а предзавкомов «шашнадцать», теперь наоборот. Сидел бы под тополем, слушал бы Оську с Тоськой, спокойнее жить было бы. Хотя — на кой ему спокойная такая жизнь. Одиноко ему. Сейчас спросит: «Когда жениться-то думаешь?» А того не поймет, что от послеженитьбенного веселья можно в лоханке вон утопиться. Серегу маменька женила, теперь небось разженила бы, да силы не хватает.

— Вань!

— Аюшки.

— Женился бы ты. Рушится у нас в доме, как в том Помпене. Привел бы какую старательную…

— Где они такие?

— Оно да, быстроглазки теперешние полы мыть не кинутся. А щи чего не стал?

— Прокисли. Давно.

— А я нынче пробовал, ничего. Ну, вон что, как сбудешь меня Митрофану, все ж подыщи какую посмирнее. Одному пропасть.

— Спи, дед.

— Засиделся я тут, — не унимался Гордей. — А что, слыхать, эта, котора… ну, та, она опять хвост дудкой. Ну, эта, Татьяна Носачова.

Это уже не вопрос, это провокация. Промолчал Иван, точно зная, что все равно не отмолчаться. И вдруг осенило: перевести надо деда на другую тему. Есть такая тема, что он все враз забывает. И сказал с преувеличенной озабоченностью:

— В институт думаю. Этой осенью попробую. Книжки надо… — И каменно уснул, не успев, как говорится, донести голову до подушки.

— Ты не тужи, Носачова мымра тебе не пара, — деловито и обстоятельно продолжал дед, уразумев, что перебивать его теперь некому. — Ее маменька, Надюха-калашница, лет с пятнадцати хвост набок носила. На кой тебе чужих голопузиков нянчить, аль своих не настрогаешь. Ток ты это… шибко, чтоб дура, — тоже не зарься. По себе пригляди. Чтоб с кругозором, и все такое…

Проснулся Иван с тревогой в душе. Что случилось? Где? С кем? И услышал ровный голос деда:

— Я тут прикидывал, так ты, этово, ты прямо к Маркычу иди. Я его не зазря боле девяти лет делу да уму-разуму обучал. И потом, в сталеварах когда, к моему слову всенепременно прислушивался…

— Ты о чем, дед? — не совсем проснувшись, не понимая, утро, ночь или вечер теперь, спросил Иван. — Мне пора аль как?

— Я тебе верно говорю: не трать время на этих, которые. Иди к Маркычу и выложи: так, мол, и так. За ним все партийные указания, он, хотя и не в директорском кресле, а вес имеет.

— Да о чем ты?

— Сетуют на тебя ребята, — вздохнул Гордей Калиныч. — Вон даже сосед, на что бессловесный, сказал надысь: «Ты, говорит, Ивана приструнь, потому как он наших интересов рабочих не соблюдает». А какие у Жорика интересы? Накормить чаду свою бесчисленную. Домне угодить. Так при чем тут рабочий класс? На них оглядываться, век чапать в автомобильных покрышках. И насчет сынка директорского тоже. Мы тут хозяева, а не всякая шваль подноготная. Приструнь и никаких… этих, аргументов. Не бойсь. Надо будет, сам пойду к Леньке, я ему впишу памяти, если надо будет.

— А знаешь, дед, как меня Леонид Маркович недавно обозвал? Ты, говорит, классический ортодокс. Вот. Покопайся-ка на гулянках тут, разберись: за что он меня заклеймил так? И не сбивай меня больше с панталыку. Мне тоже есть о чем подумать.

— Стой-погоди! — вскинулся Гордей Калиныч. — Запиши мне это слово, гром меня расшиби! Да на каких таких основаниях он посмел? Как ты сказал? Орто…доски? Какие доски? Может, это слово вовсе новое, как вон насчет космоса?

— Старое слово, — буркнул Иван, шаря в пустых банках. — С голоду мы не закачуримся, если и еще какая книжка потолще тебе попадется?

— Не-э, я нынче закваски у соседки попрошу, блины кислые сватажу. Как тебе, со сметанкой аль с топленым маслицем?

«А ведь и правда крышка мне, если дед к Митрофану поторопится. В столовках какая еда, а дома я вовсе не умею, — самокритично думал Иван, записывая крупными буквами не понравившееся деду слово. — Да и скучно без него будет. Сколько там директоров да хозяев он на самом деле пережил, жизнь у него была интересная. Трудовая и без всяких закорючек».

— Дед.

— Вот я.

— Смотри, никому не ляпни, что меня Терехов таким словом обругал.

— Да ты что, разве я Мазепа какая?

— Мазепа был мужского рода.

— Все равно хуже крысы облезлой. Ну, а если это слово ругательное или в этом роде, пойду и скажу: «Не смей. Наш род, может, познатнее любого княжеского, и это ничего не означает, что мы тут прокисшие шти хлебаем».

— Про шти тоже не распространяйся, — посоветовал Иван. — И вообще, не больно шебурши. Знатные рода давно не в моде.

— И-эх, скажешь! — запротестовал дед. — Эт пока тихо-мирно и все на местах. А если что, а если как? Мы, внучок, дороже золота, светлее солнца. На нас хоть в какую беду опирайся, мы не выдадим. А ты думал как. Вот выйду, кликну!..

— А тебя в милицию, чтоб тишину не нарушал. Уймись, некогда мне передачи носить.

— Так я что, я не к тому, — немного успокоился дед. — Я тебе к тому, что нас таких еще много у бога на учете. Если понадобится — мы от они. Тута. И вперед. А ты как думал?

Правду сказать, Ивану нравились такие вспышки. Горячим, верным, благородным сердцем рождались они. Отголоски славного времени, светлых душ, безоглядных подвигов. И если бы в самом деле решился дед выйти и кликнуть, Иван первым явился бы. Он свято верил, что это нужно, что это важно. Несгибаемые люди. Ну а гибких, вовсе бесхребетных хватает.

Из дому вышел Иван гораздо раньше, чем надо было. Любил он в такую вот весеннюю рань посмотреть на свою слободку. Много хороших, счастливых минут связаны с этой порой. Давно было и недавно, а все равно ушло. Будет ли? Повторится ли? Доведется ли?

Три года назад, возвращаясь с неудачной рыбалки берегом Москвы-реки, увидел Иван несказанное. Крутой скат, выстланный зеленым бархатом, золотые блестки одуванчиков, купинки задичалого, но буйно цветущего вишенника, чудо-крепость на фоне ясного неба, стая голубей, тонко высвистывающих крыльями, и девушка в белом. Стоит, вытянувшись к небу, смотрит, что-то сигналит кому-то руками. Не сказка, не явь. Что-то из древней мистики. Мелькнет на миг и растает в голубой бездне. Но если подойти и дотронуться до вытянувшейся в струнку девчонки, все это навсегда останется тут, можно будет смотреть хоть каждое утро.

С трепетно-оробевшим сердцем приблизился Иван к девушке. Отчетливо увидел языческое ликование в черных глазах, торжествующий призыв, летящий с ярких губ, услышался смутно, но понятно. А тонкие руки стремились уже не в небо, а к нему, куда-то приглашая. Текучие волосы пронизаны солнцем, легкое платьице готово улететь по ветру. И вся она — какое-то несбыточное мгновение, что-то из смутных грез. Но надо дотронуться, хотя бы одним пальцем. Надо. Нельзя же допустить, чтоб все это ушло навсегда.

— Ты Стрелец? — спросила девушка, смешливо щурясь.

— Прости… — все же дотронулся Иван пальцами до плеча девушки. — Это твои голуби?

— Где? — оглядела девушка край неба над крепостью.

Не было голубей. И чудо-крепости не было. Обыкновенные руины, мрачные и неживые. Но девушка не улетела, теперь ей нельзя было улететь. Она и до сей поры стоит в утренней дымке среди цветущих деревьев, расколдованная прикосновением его пальцев. Но, может, не следовало к ней тогда прикасаться. Пусть бы улетела вслед за своими голубями. Пусть бы осталась в памяти, какой увиделась в тот миг. Может, не довелось бы услышать о ней такое, что сказал вчера дед. И вообще, не следует превращать сказку в быль. Не для того созданы сказки. Были хватает. Всякой. От нее никуда не деться, если она и не по душе. И не в том дело, что от жизни надо укрываться за прекрасными выдумками, каждому, наверно, хочется, чтоб жизнь сама по себе была красивее. Так рождаются сказки.