Открытие мира - Василий Смирнов

Он брал дощечку, упирал ее в свой круглый мягкий живот и начинал поспешно и ловко строгать Яшкиным ножом.

Меленку Саша Пупа никогда не успевал сделать, потому что в окно обязательно высовывалось злое, в багровых синяках и царапинах лицо Марьи.

- Я тебе что велела? - кричала она.

- Готово. Маша, все готово, - робко откликался Саша, пряча нож и дощечку за спину.

- А тын? Который раз говорю! Все гряды курицы изрыли!

- Жерди сгнили... новые надо, Маша.

- Наруби.

- А привезти на чем? - уныло спрашивал Саша.

- Да ты что же, пьяница, смеешься надо мной? Что, я в телегу запрягусь?.. Ну, погоди же!

Окно с треском захлопывалось.

Саша Пупа торопливо возвращал нож и дощечку.

- После меленку доделаю. Из лесу приду и доделаю. Вишь, приспичил ей тын... Иду, иду! - говорил он, завидев на крыльце Марью с ухватом. - Топор завалился куда-то.

Бывало, замешкавшись, он не успевал вовремя уйти, и тогда Марья лупила его по чему попало ухватом или кочергой. Слабо обороняясь, Саша грустно бормотал:

- И охота тебе драться!.. Ну, хватит, Маша... Я же понимаю, боже мой!

Недели две кряду он старался по дому, таскал на себе жерди из лесу, поправлял крышу, копался в огороде, даже мыл по субботам пол в избе и ходил за Марью на речку полоскать белье. И вдруг его точно леший уводил из лесу на станцию, в казенку*. Он пропивал топор, сапоги; возвратившись, скандалил на все село, гонялся за Марьей, и она бежала на Волгу топиться.

Шурка знал от матери, что Саша Пупа прежде имел "свое дело" в Питере и жил хорошо. Марью к себе "выписал" и "брюшко отрастил". А потом ему "не потрафило" в жизни, он "прогорел", прямо сказать - "вылетел в трубу" и запил "горькую".

Вначале Шурка не понимал всех этих слов. Как мог Саша Пупа сгореть и остаться живым, да еще в трубу вылететь! С его животом он должен был непременно застрять в трубе, и уж, во всяком случае, летать он не мог летают одни птицы да малые ребята, и то во сне. Шурка выложил свои сомнения матери. Она посмеялась и объяснила, что Саша просто проторговался, стал бедным и запил с горя. Это было похоже на правду. Но непонятно, почему Саша проклинал вино, не хотел капли в рот брать, а пил целыми бутылками из горлышка. Шурке все казалось, что Саша делает это нарочно, чтобы досадить Марье Бубенец. А ей стоило досадить, драчунье.

В отличие от Саши Пупы, пастух Сморчок, Колькин отец, вина пил мало, только по большим праздникам, а был еще беднее. Зимой Колька приносил на улицу в карманах одну картошку, и то синюю, мороженую, и у всех ребят клянчил кусочки. Он божился, что может съесть зараз каравай хлеба, даже с прибавкой, если захочет. Ему не верили, но однажды Олег Двухголовый притащил из дому каравай, и Шурка своими глазами видел, как Колька Сморчок, покраснев от удовольствия, давясь кусками, глотал хлеб, сидя на снегу и жадно ощупывая и ломая ковригу озябшими пальцами. Он ел и ел, отдуваясь и посапывая, и пар валил у него изо рта. Все-таки Колька не одолел последней горбушки, хотел смошенничать, украдкой зарыть ее в снег, но Двухголовый заметил, и Кольке здорово попало железной клюшкой за хвастовство. На другой день он не вышел гулять; все думали, что Олег проломил ему голову, а после оказалось - Колька маялся животом.

Отец его был самым уважаемым для Шурки человеком. Когда весной сгоняли скотину и Сморчок в белом, домашнего холста, пиджаке, туго подпоясанном новым полотенцем, в берестяных, поскрипывающих лаптях и свежих онучах, маленький и важный, с длинным кнутом через плечо и жестяной трубой под мышкой, появлялся на улице, Шурка замирал от восхищения.

В этот день все бабы и мужики кланялись Сморчку, заговаривали с ним, а он только дотрагивался рукой до заячьей шапки и молча шел позади стада. Лицо его, заросшее пушистыми беловатыми волосами, было радостно-торжественное, праздничное, и весь он был какой-то светлый, как его жестяная сверкающая труба. Он вытирал бороду и рот чистым рукавом пиджака и принимался на ходу играть. И только минуточку труба хрипела, не слушалась, а потом, звонкая, голосистая, она пела на все село, и коровы останавливались и, оборачиваясь, глядели на пастуха, словно спрашивали: что им делать, куда идти? Одна Косоурова Краснуха, взлягивая, норовила, как всегда, перемахнуть через изгородь на гумно.

- Ку-да-а? - кричал Сморчок на Краснуху таким страшным, необыкновенно громким голосом и так сильно хлопал кнутом, что воровка, задрав хвост, опрометью летела за околицу.

А спустя неделю Сморчок, без кнута и трубы, обходил с Колькой избы и собирал деньги, яйца и хлеб за пастушню. Пиджак на нем был серый, ничем не подпоясанный, онучи обвислые, а лапти совсем черные, в махрах. И уж никто ему не кланялся. Сморчок сдирал шапку, первый заговаривал робко:

- Так что... за пастушню с вас... дозвольте получить.

И кланялся, точно просил милостыню.

Только в поле, возле коров, он был по-прежнему важный. Целыми днями, лежа под кустом, играл на трубе или дудке, которую сам делал из черемухи. Шурка с Яшкой, когда бывали на свободе, любили ходить слушать. Дудка Сморчка, как и труба, звенела жаворонком, свистела скворцом, а то заливалась и настоящим соловьем - как пожелает хозяин. Слушал Шурка, и ему было то весело, плясать хотелось, то так грустно, что он чуть не плакал.

- Здорово! Прямо выговаривает! - восторгался шепотом Яшка, подсаживаясь к пастуху поближе. - Дай попробовать.

Сморчок иногда давал ему посвистеть, а Шурке - похлопать длинным тяжелым кнутом из мочала, с волосяной плеточкой на конце.

- Мне бы в город с этой дудкой... - говорил Сморчок, ложась на спину и широко раскрывая светлые глаза. - Я бы там этой штуковиной, травка-муравка, большую деньгу по пивным зашибал.

Но почему-то в город он не шел, а пас коров. Наверное, он был колдун.

Если Сморчок не играл на дудке, он плел корзины или важно молчал, точно дело делал. Ляжет на спину, подсунет под шапку согнутые, в белом пуху, руки, удивленно заломит лохматые брови и уставится в небо. Лежит час - и не мигнет, не шевельнется, только бровями водит: то одну вверх поднимет, то другую, то обе вместе. Должно быть, он о чем-то думал очень важном, необыкновенном и сам удивлялся тому, о чем думал.

Это не мешало ему, как заметил Шурка, все слышать и видеть вокруг. Стоило какой-нибудь корове отбиться от стада, повернуть с выгона в поле, к дому, как Сморчок, не поднимая головы и не отрывая глаз от неба, разевал мохнатую пасть свою и страшно кричал всегда одно и то же:

- К-ку-да-а?

И корова покорно возвращалась к стаду.

Или идет за версту по дороге человек. Шурка не может еще толком разглядеть, мужик это или баба, а Сморчок, лежа на спине, поведет бровью в ту сторону и скажет:

- Ну-ка, слетай к Тюкину, попроси табачку на закурку.

- Да это баба какая-то идет, - заметит Шурка.

- Нет, - ответит Сморчок, - дядя Ося за грибами в лес пробирается.

Побежит Шурка и принесет в кулачке щепоточку махорки, потому что действительно в лес шел дядя Ося с корзиной и глиняной своей трубкой-носогрейкой.

Шурке начинало казаться, что у Сморчка под шапкой, на затылке или еще где в волосах, есть потаенный глаз, а может, и не один, пастух видит все сквозь шапку, как через стекло. "Колдун, колдун!" - думал Шурка, но страха к пастуху не чувствовал, а одно любопытство.

Любил еще Сморчок удивляться самому обыкновенному. Увидит какой-нибудь пустячный цветок, вроде одуванчика, или зряшную травинку, которая с утра торчит возле самого его носа, лезет в ноздрю, и он не раз из-за этого чихал, не обращая на былинку внимания, а тут вдруг живо повернется на бок и, изумленно подняв брови, подолгу рассматривает ее. И никогда не сорвет, разве что осторожно притронется волосатыми пальцами, привлечет стебелек к себе, погладит, подует на него и отпустит.

Бывает, молчит-молчит, всматриваясь в небо, потом сам себе покажет на облачко над головой и воскликнет:

- Эхма... красота неписаная!

А красоты нет вовсе никакой - обыкновенное белое облачко плывет себе в небе.

Вот лежит-лежит Сморчок под кустом - и вдруг поднимется на локти, а то сядет, вскинет голову, поправит шапку и начнет оглядываться, словно впервой все видит: пестрых коров, полдничающих на вырубке, поле с колосящейся рожью, темный дальний лес. Оглядывает все это пастух и улыбается во всю бороду. А Шурка с Яшкой таращатся и ничего интересного не видят.

- Чего там? - спросит который-нибудь из них.

- Ничего, - ответит Сморчок и сызнова опрокинется на спину, но улыбка долго бродит по его лицу.

Иногда будто запруда прорывалась внутри Сморчка - он становился разговорчивым. И тогда оказывалось, что каждая травка, самая крохотная, каждый невзрачный цветок имеют прозвища, да смешные такие: медвежье ухо, плакун, копытце, царевы очи, дубина, братец, ужик, прострел... Есть цветы и травы добрые, а есть злые. Добрые растут на пользу человеку: от нечистого духа и порчи, иные - от кашля, зубной боли и слабого сердца, другие - от скорби и сухотки, грыжи, для веселья и смеха. Даже для удачи в жизни росли цветы и травы: чтобы хорошо торговалось, чтобы девки любили, чтобы узнать, что про тебя люди думают.