Повесть о каменном хлебе - Яна Тимкова

Еще Аэниэ начала писать стихи. Совсем понемножку, по чуть-чуть, и первые свои опыты она, разумеется, показывала Лави. Та внимательно прочитывала и хвалила, говоря, что способности есть, но над ними надо работать, и советовала пока никому не показывать: потому что не поймут, а засмеять — засмеют. На недоуменное "Зачем?" пожимала плечами: "Да просто так. Чтобы было. Некоторым жизнь не мила, пока кого-нибудь с грязью не смешают… Или от зависти."

И девочка следовала совету своего лорда: старательно скрывала стихи от других, а от родителей тем более; и на уроках — на тех, на которых можно было не слушать, потому что учитель просто пересказывал учебник — закрыв клетчатый листок тетрадью, выводила:

"Мелькору…

Я навсегда запомню твое звездное имя.

Я никогда не забуду твоих ясных, всевидящих глаз.

Я запомню — к тебе пришедшие уходят иными,

если вообще уходят, а не остаются. Как я сейчас…"

И подписывалась — «Ахто». Подпись, конечно же, была проставлена не русскими буквами, а тенгваром. Хорошо бы научиться писать на тай-ан, как Эльфы Тьмы, но где же эту письменность взять?

Это и была ее новонайденная квэнта — эльф из Авари, пришедший к Эллери и оставшийся с ними. Правда, по этому имени ее никто не звал: для свиты Лави и тем более для самой Лави девочка предпочитала оставаться — Аэниэ.

Весной Филавандрель затеяла подготовку к двум новым играм: она собирала команду на очередные ХИ, а сама помогала мастерить небольшую игру по Сапковскому. На ХИ решили ехать Имладрисом, Элрондом сделали Гэля, себе Лави взяла роль главного советника Элронда (никто не сомневался, кто в итоге будет принимать решения и вообще "командовать парадом"), Аэниэ же не отпустили родители, постановив, что "две игры — это уже слишком!". Зато на игру по Сапковскому ей разрешили поехать, и девочка прыгала от радости, когда узнала, что теперь они все будут не дриадами, а одним из отрядов скоя'таэли. А так как в этот раз Филавандрели предстояло не только играть, но и мастерить — в честь этого вся свита, сговорившись (в сговор взяли и Аэниэ), преподнесла ей большой кочан капусты.

Заезжали на полигон заранее, за несколько дней до игры, даже раньше остальных мастеров. Филавандрель заявила, что места там красивые, да и вообще — не мешало бы обжиться слегка и подружиться с лесом.

Аэниэ сидела у окна электрички и исподтишка наблюдала за Лави, клевавшей носом на скамейке напротив. Последние несколько дней перед отъездом эльфка была совершенно замотанной и издерганной, орала на всех, кто путался под ногами и лез не по делу. Сейчас она прикрыла глаза, под которыми легли черно-фиолетовые тени, и дремала.

Девочка зажмурилась и подставила нос теплому солнышку, покрепче сжала рюкзак — там лежал шикарный прикид, справленный при активной помощи Лави, и невесть откуда раздобытые эльфкой высокие сапожки из мягкой черной замши. Палатку она не везла — Лави обещала поселить в своей.

Они очень сблизились за зиму и весну. Аэниэ привыкла доверять Филавандрели, рассказывать обо всем, что случилось, обо всех своих чувствах, и ей было хорошо с эльфкой — до странности хорошо, как с… Как с братом.

Только об одном они больше не говорили — о Лютике. А как-то раз, когда Аэниэ снова жаловалась на невыносимых родителей, Лави перебила с неожиданной злостью:

— Какого лешего я родился в этом теле! Был бы воплощен, как надо — все было бы по-другому… Блин…

Аэниэ притихла, не зная, что сказать и как ответить, и Лави тоже умолкла, отвела взгляд, а потом снова посмотрела в глаза Аэниэ и тихо произнесла с обезоруживающей улыбкой:

— Ну люблю я тебя, пушистая моя…

Иногда Лави внезапно приходила в колледж — долго топталась на проходной, убеждая полуоглохшего дедка-вахтера, что здесь учится ее сестричка, проскальзывала в здание, находила аудиторию — и в перерыве между занятиями вручала вспыхнувшей девочке шоколадку, а один раз даже притащила розу. Алый цветок, припорошенный снегом, покачивался в тонких пальцах; капельки воды — шариками на черной кожаной перчатке, на пышном воротнике из лисьего меха, даже на длинных ресницах…

— Держи, пушистая.

— Спасибо…

Долго потом сокурсники пытали Аэниэ, что это за "симпатичный молодой человек" приходил к ней…

А теперь — электричка, почти три часа ехать, потом час топать, еще, наверное, придется строить крепость — хотя какая там крепость у скоя'таэлей? Лагерь сделать, палатки там, костерок, и все… И полно времени до приезда других команд, можно не суетиться и не спешить, а погулять по лесу, поздороваться, и вечером — будет костер, и глинт, и будет петь Лави…

…И жар костра — и горят лица, и дым щиплет глаза, и смеется Аэниэ, и никто не спросит, отчего по пылающим щекам текут слезы, и так ясно — вон, дым, чего уж тут… Темнота, беззвездная ночь, шум и шорох — по кронам гуляет ветер, а тут, внизу — хоть бы травинка шевельнулась.

Горит горло, горит все внутри… Где Аэниэ, где ее руки, что происходит? Руки сами принимают общую чашу, губы сами приникают к щербатому ободу — пей, тут на всех хватит!

И пьет — до странной легкости в теле и тумана в голове, и смеется и плачет девочка, подпевая раскрасневшемуся, веселому народу, и уже неважно, кому на плечо склоняется ее голова, чья голова лежит у нее на коленях, чьи шелковистые волосы у нее под пальцами… Песни, песни без конца, и ходит по кругу чаша, постоянно пополняемая "ответственным за глинт", и аромат корицы и гвоздики пьянит не хуже вина…

Постепенно у огня остается все меньше существ: парами или поодиночке они исчезают в ночи, кто молча, просто кивнув на прощание, кто уронив два-три слова.

— Теплой ночи…

— И вам теплой…

Аэниэ клонит в сон, глаза закрываются, но девочка продолжает упрямо смотреть в огонь — вглядывается в пляску искр на догорающих поленьях.

— …медитирует на огонь… — доносится откуда-то справа, а слева отвечают: — Джедай умный, однако, огонь джедаю Силу дает…

Негромкий смех.

Аэниэ и ухом не ведет. Неважно.

Хотя… Наверное, пора в палатку, спать. Девочка пытается подняться, но обнаруживает, что ноги не слушаются, и встать получается только на колени, а пытаться дальше — рискованно, и можно упасть.

Кто-то с тихим переливчатым смешком подхватывает ее сзади подмышки. Девочка поднимает голову, намереваясь сонно протестовать — но над ней склоняется лицо Филавандреля. Кто-то еще берет Аэниэ за ноги, перехватывает под колени, еще кто-то поддерживает голову, голоса перекликаются, что-то говорят, и двигаются губы Лави, но девочка не разбирает слов, только общий фон — что-то насмешливое, но добродушное…

Ее несут. Приносят к палатке, пытаются аккуратно уложить внутрь, на спальник, девочка трясет головой — сама, сама, — ложится, и все исчезают.

Все, кроме Филавандрели. Одна ее рука — под головой Аэниэ, другая гладит волосы девочки, кончики пальцев скользят по лбу, по щекам, повторяют очертания бровей и губ.

Аэниэ дрожит и тянется — Филавандрель подхватывает ее выгнутую спину… Лицо — эльфийки? эльфа? — склоняется все ниже, девочка уже ничего не видит, кроме огромных, непроглядно-темных, властных глаз, — опускает веки… И нет ничего, кроме осторожного прикосновения сухих горячих губ к ее губам…

Как прошла игра, Аэниэ помнила смутно. Утром были — невозможно ранние подъемы, завтрак — когда макаронами (это с утра-то!), когда кашей, и сопровождать Лави везде, быть ее тенью, быть рядом — как и хотелось всегда, как и мечталось, срываться с места по одному ее слову, взгляду, бежать, исполняя поручения, приносить перекусить и выпить, и всегда, всегда быть рядом… Налеты, бег через лес, засады. Лица скоя'таэлей раскрашены черно-зелеными полосами, Чиаран держит наготове стрелу, меж деревьев неслышно проскальзывает бегавшая в разведку Зю — сейчас уже не Зю, сейчас — Гиннаэль, она подает знак, значит, пора… Сражение — а Лави не пускает ее в бой, заставляет остаться позади — "Ты еще не умеешь драться! Тебя убьют — что я буду делать?!" — и девочка остается, сжимая кулаки и чуть не плача от тревоги и бессилия, а Лави молнией вылетает навстречу людям и орет что-то насмешливое… И все перемешивается в голове — что было, что будет, где игра и где не игра, и, когда Лави падает на колени, получив тяжелую рану ("Минус один хит! Добейте, кто-нибудь!" — кто-то из людей), и ломко опускается на дорогу — Аэниэ несется к ней, не чуя ног, с разбегу падает рядом, ободрав колени, трясет за плечи, кричит, не замечая струящихся слез, зовет и кричит…

— Эй, перевяжите его…

— Народ, у нее по жизни истерика…

— Стоп, стоп, погодите там! У нас тут фигня по жизни…

— Аэниэ? Ээй?

— Стоп игра, я сказал!

— Отдерите ее, кто-нибудь…