Варшава в 1794 году (сборник) - Юзеф Игнаций Крашевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мутиг, переступив через раненых, которые также начинали громче стонать, пришёл ко мне. Ксендз светил. Подняли мне руку… она висела как онемелая. Пуля, повредив кость, безжалостно потрепала связки и мышцы, утекло много крови… рана была отвратительная. Медик кивал головой и бормотал.
– Что же делается в городе? – спросил я настойчиво. Старичок похлопал меня по плечу.
– Ещё бьёмся, но, благодарение Богу, нет сомнения, что победим. Игельстрём собирается бежать, город в наших руках, несколько тысяч трупов на улицах, несколько тысяч пленных под стражей мещан.
– А король? – спросил я.
– Нейтрально спрятался в замке! – рассмеялся бернардинец. – Но пережил невесёлую минуту. Мы смотрели на то, как его гвардия из замка убегала в город, как он выбежал, дабы её задержать, и как его Лещинский задел, убегая, и сказал ему, я слышал, хотевшему остановить, что его зовёт родина и на голос её глухим быть не может.
– Стало быть, мы победили! – воскликнул я радостно.
– Да! Да! – подтвердил старик. – Лишь бы только пруссаки к нам в Варшаву не впихнулись. Отдыхай и будь спокоен!
Мутиг тем временем руку мне резал и зашивал и обходился с ней по-варварски, но у меня в душе была такая радость, что я почти не чувствовал этой боли. Хотя со времени выхода из казарм я ничего во рту не имел, какой-то неведомой силой я держался, не ведая о голоде.
В голову мне пришли Манькевичи, а сразу за ними Юта. Что с ними? Что с ней делалось? Трудно мне было отдыхать тут в бернардинском госпитале, имея приют в другом месте.
– Отец мой, – обратился я к старику, – у вас тут есть и ещё будут кого пеленовать; я, благодарение Богу, имею тут недалеко кровных и пристанище, зачем занимать необходимое другим место? Отпустите меня…
– Куда? – спросил старик.
– На Медовую улицу, – ответил я.
– А там ещё русские защищаются и сквозь выстрелы и огонь пройти нельзя.
– Нет, – сказал Мутиг, – на тылах один огонь… кажется, что уже Игельстрёма выкурили и сражение около дворца Шптей.
– Если бы мне кто-нибудь помог идти, – отозвался я.
– Лежал бы, сумасброд! – буркнул старый бернадинец. – Тебе ещё нянька нужна и бинты…
Я устыдился, но суровый тон старца немного меня задел, он почувствовал это, видно, и сразу смягчился.
– Ну, ну, – сказал он, – будь терпеливым, всё постепенно сделается. Тут первая вещь – спасти как можно больше людей, нет времени баловать.
Я вынужден был молчать. Во время перевязки медик меня измучил, но конец концом, стиснутая рука казалась мне больше моей – чувство возвращалось. Я решил попробовать хоть подняться с послания, и достиг этого. Ноги мои качались, но я стоял… Я посмотрел на себя… Выглядел ужасно. Мундир был пошарпанный, порванный, перепачканный, прострелянный… местами висели из него вырванные куски… холод ходил по моим костям.
– Отец мой, – отозвался я, опираясь на палаш, который нашёл при себе, – отец мой, я с четырёх часов утра ничего во рту не имел.
Бернардинец что-то забормотал.
– Что же я тебе дам, дитя моё? – спросил он, глядя на медика. – Рюмочка вина не повредит.
– И кусочек хлеба, – прибавил медик, – солдату не повредит, потому что о бульонах нет речи. Второй день, как, наверно, уже во всей Варшаве ни одна хозяйка не оставила на кухне ничего, только, пожалуй, испуг для его величество короля.
– Этого пани генералова должна была бы, пожалуй, как ребёнка, с ложечки кормить, – сказал бернардинец, – потому что сам бы её в руке не удержал, такого ему страха нагнали… А имел гостей до чёрта, потому что все предатели, какие были в городе, все под его крылья пошли прятаться. Ожаровский, Анквич, Можинский, Забелло, Коссаковский, Масальский… все там сидят… хорошо, что их известно, где искать.
Поставив фонарь, ксендз пошёл за вином и хлебом; я сел к нашедшемуся столику. Я нашёл еду и даже тарелку бульона, с прошлых дней, видимо, припрятанного.
Каким мне это всё выдалось после долгого голода – описать этого не сумею; никогда в жизни ни одно яство и напиток не казались мне такими вкусными, такими чрезвычайно ароматными и отличными. Я чувствовал, как моя кровь начала живей бегать по жилам, как в меня вступила сила. Я мог уже смело идти. Я встал, чтобы поблагодарить старичка, поцеловав его руку. Он смеялся от радости.
– Ты, правда, собираешься? – спросил он.
– Ничто меня не задерживает, только рука болит, а пролежать бы не смог, – ответил я, – пойду.
Он молча перекрестил меня и проводил, запалив фитиль, до калитки.
Начинался день… Был утренний час, но город ещё весь был в движении и слышались выстрелы. Здесь, около бернардинского монастыря и замка мне показалось пусто. В замке в двух окнах за шторами был виден бледный свет… Излучение как бы от потухающего пожара распространялось по Медовой и Святого Юрака. Иногда среди них блестело живей и глухой гром разлегался по ним, словно окрик толпы… то выстрелы ручного оружия сыпали градом и умолкали… Туча чёрного дыма, разложившаяся широко, как тяжкий саван, подшитый пурпуром, растянулась над городом. Опираясь на саблю, я медленно шёл дальше, направляясь к Медовой. Приближаясь к ней, я начал спотыкаться о трупы. Они лежали чёрными кучами, только восковые их лица издалека светились, как бледные пятна. Русские солдаты, мальчики и ремесленная челядь, женщины в порванных платьях лежали вместе. Кое-где в водостоки стекала чёрная кровь и стала густеть, покрытая пеной.
В некоторых каменицах окна были повыломаны, ставни висели на крючках, потрескавшиеся ворота повалились на брусчатку… Видимо, прошли здесь русские и оставили после себя пустошь… перед одним из домов выкаченные и разбитые бочки, из которых вылилась водка, отдавали запахом спирта, смешанного на земле с грязью и кровью.
У одного магазина стоял труп, который хотел его, видимо, защитить, пуля попала ему в голову, он осунулся только и, костенеющими руками схватившись за дверь, так и застыл. Вид был страшный, кровавый, болезненный… я отворачивал глаза, но куда я их поворачивал, встречал людские тела и многие из них были уже донага раздеты. На одном фонаре висел труп и раскачивался ветром, а железо под ним скрипело. Темнота медленно уступала дневному рассвету…
Я дошёл до дворца Игельстрёма… нашёл его в руинах, остатки горели. Вокруг стояла группа людей, иные что-то доставали из пожарища, напротив был открыт костёл капуцинов, а лестница была устлана трупами русских.
Повсюду чернели стены торчащими в них пулями, кусочками осыпалась с них штукатурка, окна были поломаны,
