Тайна Несвижского замка - Сергей Иванович Бортников

военных песен: юноша, предложивший девушке руку и сердце, получает отказ и от горя записывается в уланы…

Но Яра был далеко. Как уже упоминалось – с другой стороны дома. И поэтому не мог разобрать слов.

И докричаться до старушки – не мог.

Что делать?

Он вышел из машины и хлопнул дверцей так, что чучело, «окопавшееся» прямо перед лицом старательной земледелицы, казалось, вздрогнуло и зашаталось.

А бабке – хоть кол на голове теши!

– Ядвига Мечиславовна, ау!

– Кто это? – женщина повернула голову и упёрла всё ещё яркий и по-прежнему очень любознательный взгляд в стройную фигуру молодого мужчины, только-только вошедшего в калитку и теперь направляющегося в глубь придомовой территории. – Простите, пан, я стала плохо видеть… А голос у вас красивый, мужественный и очень знакомый.

– Это я, Плечов, – подойдя ближе, представился агент, как и полагается в подобных случаях, вежливо наклонив острый подбородок.

– Ярек, родной! – Она вытерла руки об подол и бросилась на шею нашему главному герою. – Где ты так долго пропадал, сынок? Ой, простите, можно вас так называть?

– Конечно, моя родная…

– А как пан профессор? Слыхала, его ранили…

– Да. И, к сожалению, смертельно. Теперь он лежит в шкатулке рядом с супругой – о таком одолжении Фёдор Алексеевич попросил ещё при жизни…

– Ой, бяда, бяда… Что ж… Няхай[19] спочивает с Богом! А ты надолго к нам?

– Как получится…

– Живи, сколько хочешь, места у меня достаточно. Всем хватит.

– Вы, милейшая Ядвига Мечиславовна, неправильно меня зразумели…[20] Останусь я в Несвиже или нет, зависит от многих факторов и, прежде всего, от результатов наших сегодняшних исследований.

– Опять будешь искать апостолов?

– Откуда у вас такая конфиденциальная информация, паважаная[21] пани? – улыбнулся Ярослав.

– После вашего с профессором отъезда весь город только об этом и гудит.

– Что ж, придётся сделать чистосердечное признание, которое, по понятным причинам, должно будет смягчить моё наказание… Я действительно уже много лет подряд безуспешно пытаюсь обнаружить пропавшие сокровища. Найду – уеду с ними в Минск, нет – останусь здесь на неопределённый срок. Если вы не против, конечно…

– Не против? Да я буду молиться о том, чтобы не… – старушка собралась сформулировать свою мысль, но вовремя сообразила, что желать неудачи человеку, которого ценишь и безгранично уважаешь, всё-таки неправильно, и резко сменила акценты. – Нет, пускай всё-таки тебе повезёт! Но вечером всё равно приходи.

– Хорошо. Обещаю. Обязательно будем.

– Ты не один?

– Нет. С одним нашим общим знакомым.

– Этим осатанелым наркомом?

– Так точно!

– Зря ты с ним связался. Страшный человек, боюсь я его! Точнее, опасаюсь – бояться в моём возрасте, сам понимаешь, уже нечего. Ну да что поделаешь… Заходите, попьём чайку – разгоним тоску…

– Непременно… Но только после работы.

– Ладно. Буду ждать!

11

У входа в подземелье оставили двух местных чекистов. Ещё одного, самого бывалого и, кстати, до зубов вооружённого, на всякий случай прихватили с собой.

Первым шёл Плечов с привезённым из Москвы мощным фонарём зарубежного производства. Питающимся, если верить инструкции на английском и немецком языках, от гальванических элементов. То есть – батареек, которых в его чреве было аж три штуки.

За Ярой с развёрнутой картой, в которой, к слову, не было никакой необходимости (ибо этот человек мог с закрытыми глазами ориентироваться в здешних катакомбах хоть днём, хоть ночью!) семенил знатный местный краевед. Звали его Яшей, то есть Яковом Семёновичем Пекуном. Был он неказист, близорук, неловок, но дело своё, несмотря на молодость (вчера парню исполнилось «целых» двадцать пять лет!), знал отменно.

27 декабря 1939 года власти Советской Белоруссии приняли постановление о создании во дворце Радзивиллов исторического музея, в котором Яше предстояло служить директором, но уже спустя несколько дней решение отменили, а сам замок передали в ведение НКВД – под госпиталь для… чекистов.

Правда, ненадолго.

Полгода спустя (в июле 1940 года) те же самые люди решили организовать в замке автодорожный техникум, в котором и преподавал Пекун.

Лаврентий Фомич, прекрасно помнивший, что «Сусанин» (как он мысленно окрестил проводника) был единственным, кто публично выступил против так называемого «разбазаривания» Несвижской коллекции, шёл следом за проводником и ни на секунду не спускал с него глаз.

(Напомню, что согласно Постановлению ЦК КПБ (б) от 3 января 1941 года в Государственную художественную галерею, расположенную в Минске, были переданы 264 ценных полотна, среди которых аж 64 портрета самих членов династии Радзивиллов, а также слуцкие пояса и антикварная мебель. Белорусскому государственному музею и основанной ещё в 1924 году киностудии «Советская Белоруссия» отошли пушки и стрелковое оружие разных лет; Государственному театру оперы и балета Белорусской ССР и Дому работников искусств – костюмы. А вот экспонаты «охотничьей залы» почти в полном составе достались Беловежской пуще.)

Замыкал процессию неприметный мужчина средних лет по имени Степан, а по фамилии Хованский – тот самый «крутяк» из Несвижского отдела НКГБ, о котором мы вскользь упомянули чуть выше.

– Вскоре в тоннеле будет развилка, там подземный ход делится на две ветки… Нам – налево, точней – на северо-восток – к Сейловичам, – как ушлый экскурсовод, каковым, по сути, он и являлся, заученно пояснил Пекун. – Ещё километров пять-шесть – и мы у цели!

– Мать честная… Это же больше часа тяжелейшего пути… – едва ли не застонал Цанава. – Может, даже два… Я столько не выдержу… в замкнутом пространстве!

– У вас клаустрофобия?

– А что это такое?

– Значит, надо было оставаться наверху, – не удосужив наркома ответом на предыдущий вопрос, язвительно заметил Ярослав Иванович. – Мы и без вас управимся!

Цанава промолчал.

* * *

Хованский с едва мерцающим армейским сигнальным фонариком образца 1936 года следовал, как мы уже сказали, позади остальных и всё время чиркал штыком, пристёгнутым к заброшенной за спину трёхлинейке, о верхнее перекрытие узкого тоннеля, что значительно замедляло и затрудняло его передвижение.

После развилки, когда проход ещё больше сузился, Степан не выдержал и начал молить о помощи, обращаясь, естественно, не к Господу Богу, а, как положено, – к главному начальнику.

– Лаврентий Фомич, родной, дорогой… (Видимо, они были близко знакомы, раз уж Степан смог позволить себе подобное – явно не по Уставу – обращение). Распорядитесь, пожалуйста, передать винтовку кому-либо другому, не то я точно кого-то покалечу. Хорошо, если самого себя, а не дай боже, вас или товарища учёного, вы ж меня на кол посадить прикажете!

– Прикажу! – хмыкнул Цанава. – Только кому её отдать? Кроме тебя, здесь все – люди штатские. Не положено им с оружием щеголять!

– Разрешите тогда