Грачи улетели - Сергей Носов

– Принес? – неприветливо спросил Дядя Тепа.

Борис Петрович достал из кейса пару номеров “Художественного журнала”, пару книг о современном искусстве, буклет выставки “Общее тело”, словом, все, что дал ему недавно Дядя Тепа для ознакомления. Дядя Тепа спрятал поспешно в сумку все.

– Пиво пить будешь?

Вообще-то Борис Петрович собирался, когда подходил, но сейчас передумал.

Он также собирался, когда подходил, поделиться с Дядей Тепой кое-какими впечатлениями от прочитанного и в первую очередь обсудить разнообразие форм модификации телесности; в частности, Бориса Петровича беспокоила судьба московской акционистки, прилюдно отрезавшей себе нос. Но он не успел и рта открыть, как Дядя Тепа выкинул номер. Повернув при неподвижном туловище голову как бы в сторону того, за соседним столиком, но не так радикально, чтобы удостоить соперника взглядом, Дядя Тепа сказал:

– Нет! – сказал. – Я не понимаю! Я не понимаю, почему одним нельзя, а другим можно. Почему один может в голом виде выскакивать на четвереньках из-за угла дома и пугать троллейбусы в полной уверенности, что это призна́ют художественным достижением, а другому нельзя даже поссать с моста в Неву, ибо его мочеиспускание, видите ли, не есть художественный акт. Почему пугать троллейбусы голым – это искусство, а ссать в Неву – не искусство?

Борис Петрович невольно уставился на того, кого Дядя Тепа так неистово вопрошал. Оппонент Дяди Тепы, человек лет сорока пяти, с таинственным ромбиком на лацкане клубного пиджака и золотой серьгой в ухе, был, по всей видимости, культурологом; он шевельнул головой и столь же страстно ответил:

– Это было бы искусством, актуальным искусством, если бы ты, именно ты, отнесся бы к этому как… к… к искусству, как… к художественному акту, а ты просто ссал – без всякой задней мысли!

– Задняя мысль-это что? – спросил Дядя Тепа. Посетители кафе, отвлекаясь от еды и напитков, поглядывали на спорщиков с любопытством.

– Не прикидывайся дураком! Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю!

– Не понимаю!

– Ты не вкладывал в то, что ты делал, художественного содержания! Ты не манифестировал идею своего поступка как художественный акт. Ты не творил, а ссал, просто ссал! Ты не художник, ты не творец.

– А кто я?

– Ты самозванец.

Дядя Тепа совершил последний глоток; отодвинул кружку пустую.

– Хорошо. А если бы я насрал перед картиной Ван Гога?

– Но ты не насрал перед картиной Ван Гога. Перед картиной Ван Гога насрал не ты.

– А если бы я насрал перед картиной Ван Гога?

– Что значит “если бы”?! А если бы я был Ван Гогом? “Если бы, если бы”… Я не Ван Гог! Без всяких “если бы”! И ты не срал перед Ван Гогом!

– Так это искусство – обосраться перед Ван Гогом?

– Обосраться перед Ван Гогом – это обосраться перед Ван Гогом, но он не обосрался перед Ван Гогом…

– А что? Просто насрал?

– Нет, дорогой мой, далеко не просто.

– И это искусство?

– Это классика. Страница учебника.

– А поссать в Неву…

– А поссать в Неву – твое частное дело!

– Почему? Почему? Почему?

– Опять двадцать пять! Потому что ты не вкладывал в свой поступок художественного содержания!

– Откуда ты знаешь? Я как раз вкладывал!

– В восемьдесят втором году об этом еще никто не думал.

– Семьдесят девятом!

– Без разницы.

– Это у вас без разницы, это у вас никто не думал, а у нас как раз думали!

– Не было таких идей в восемьдесят втором!

– Он говорит, не было, когда было, – обратился Дядя Тепа к Борису Петровичу, призывая в свидетели, мол, погляди, с какими идиотами дело иметь приходится.

Борис Петрович воскликнул:

– Да вы пьяные, что ли? Его не услышали.

– И не такие были идеи! – горячился Дядя Тепа. – Что мне ваши идеи? Не надо мне про идеи! За десять лет до вашего Ван Гога мы мочились в Неву – очень даже идейно. Очень даже концептуально. Художественная акция была. На глазах у народа!

– Ты фальсификатор. Ты нагло фальсифицируешь историю!

– Скажи: историю культуры.

– Да, историю актуальной культуры.

– У меня есть документ. Акт о задержании в милиции.

– Да подотрись ты своим документом! Тоже мне диплом. Нет, жук какой, а?! Двадцать лет бумажку хранил!..

– Я нарочно не хранил, просто нашел… весьма кстати…

– Нет, задним числом историю переписывать!

– Что было, то было.

– Было то, что твой поезд ушел. Жди следующего состава.

– Ничего не ушел! Я в первом вагоне!

– Ты кого воображаешь ваще из себя? Дедушку петербургского акционизма? – оппонент Дяди Тепы резко повернулся на стуле.

– Дедушку не дедушку, а что было, то было.

– Да ты не просто самозванец, ты мародер! Ты хоть представляешь, кого ты обкрадываешь? Ты хоть представляешь, на чью славу покусился, сукин ты сын?.. Чем ты там ссал в Неву? Может быть, кровью? Может, ты знаешь, что это такое – себе глаза проткнуть скальпелем? Может, ты куски от себя отрезал? Из окна вываливался? Может быть, тебя в смирительной рубашке к койке привязывали? Ты говно когда-нибудь ел? Нет? Не ел человеческого? И в петле не болтался? Кто ты такой? Где ты был эти годы? В какие игрушки играл? Уж больно ты выглядишь хорошо, больно здоровенький! Нет тебе нашего “да”! Тебя все, все презирать будут! Хер тебе будет наше признание, не дождешься!

– Я на твое признание не претендую. Мне и даром не надо – твое.

– Ну конечно, его заграница признала! На родине не признают – заграница признала!

– Да пошел ты! – Дядя Тепа встал и сам направился к двери; Борис Петрович поспешил за ним.

Вышли на улицу. Дядя Тепа был взбешен.

– Пидарас! Нет, прав был Хрущов: пидарасы! Откуда-то сверху, едва ли не с крыши собака лаяла.

Борис Петрович посмотрел наверх: по балкону на четвертом этаже метался пятнистый бультерьер, озлобленный на весь белый свет. – А при чем тут Ван Гог?

– Да пошли они в задницу!

Пересекли Рубинштейна, повернули под могучую арку толстовского дома. Борис Петрович едва поспевал за Дядей Тепой. Двор был заставлен иномарками.

– Слушай, это так все серьезно, да? А почему он на тебя одного накинулся?

– Он не понимает, что нас трое было. Было и есть. Трое – это группа уже. С группой надо считаться.

Вышли через другую могучую арку – на Фонтанку-мать. Вид воды несколько успокоил Дядю Тепу, он замедлил шаг; на середине Ломоносовского моста и вовсе остановились.

– “Мосты”. Наша группа должна “Мосты” называться. Из-под моста выплыл кораблик с туристами. Дядя Тепа спросил:

– Тебе на них плюнуть никогда не хотелось? Борис Петрович был откровенен:

– Иногда. Только не так, чтобы хотелось, а просто мысль бывает: а что если плюнуть? Мысль – и не более.

– А поссать?

Борис Петрович не лукавил – этого не хотелось.

– Ладно, – сказал он, – пошутили однажды – и хватит.

– Ты считаешь, это шутка была? Значит мы шутили, когда втроем, рискуя репутацией… жизнью, может быть, даже рискуя… а если бы там провода были оголенные?… И это шутка была, и только всего?

– Я уже не помню мотива.

– Нет, это не шутка, – сказал Дядя Тепа.

Кораблик уплывал; счастливые туристы махали им руками. На волнах покачивалась бутылка из-под шампанского.

– А ты себя в самом деле считаешь художником? – спросил Чибирев.

– Я и тебя считаю художником. И Щуку.

– Какие же мы художники?

– Актуальные. Если хочешь, актуальные для своего времени. Впрочем, не знаю, как вы, а лично у меня нет ощущения, что мое время прошло.

– Вон кто художник, – показал Борис Петрович на мужичка, которого вытаскивали из воды.

Это работали МЧСовцы – трое в красных комбинезонах, – один стоял по грудь в воде, а двое других тащили наверх мужика на канате. Борис Петрович и Дядя Тепа разговаривали метрах в тридцати от места происшествия, но то, что там происходит какое-то действо, заметили только сейчас, – настолько буднично работали спасатели. Мужик был живой, но какой-то нешевелящийся, наверное, замерз; он даже не шевельнул ни ногой, ни рукой, когда его перетягивали через перила. Сколько времени он бултыхался под мостом, можно было только догадываться.

– А ты говоришь, – сказал Борис Петрович, хотя Дядя Тепа молчал.

Спасатели стремительно раздели мужика, завернули в одеяло с головой, так что выглядывало лишь одно лицо, и засунули в теплоизоляционный мешок. Теперь, прислоненный к гранитному парапету, мужик напоминал куколку гигантского насекомого. Зевак почти не было. Борис Петрович и Дядя Тепа прошли медленно мимо. Откуда-то возникший фотограф беспрерывно снимал мужика. Бомж, разумеется. Бородатый. Лицо унылое. Менты снисходительно улыбались.

– Ну-ну, – сказал Дядя Тепа.

Да ведь он ему просто завидует! – подумал Борис Петрович.

– Ладно!

С гордым видом пошел Дядя Тепа вдоль Фонтанки к бывшему Дворцу пионеров, где у него была еще с кем-то назначена встреча.

Борис Петрович перешел улицу.