Повести писателей Латвии - Харий Галинь

Но Дзидра не позволила мне закончить. Она обняла меня, закрыла рот долгим поцелуем и зашептала:

— Милый, хороший… Не ври так умно, ври попроще, чтобы можно было хоть немножко понять… Милый, хороший! Для меня ты всегда будешь хорошим, потому что ты единственный, кто вошел к нам и что-то дал, ничего не потребовав взамен…

— В долг! — воскликнул я, едва не обидевшись.

— Разве мать всегда отдавала тебе долги? За туфли — нет… А конфеты, которые мать не позволила взять, ты украдкой сунул мне в карман передника, и я тогда убежала за угол, в дровяной сарайчик… Их ты тоже давал в долг?

Таких мелочей я не помнил. Может, и дал девчонке конфету-другую; поэтому я промолчал, а Дзидра, высвободившись из моих рук, хмуро сказала:

— А те, из-за кого она умерла, для нее даже лекарства пожалели.

— Погоди, не понимаю. Отчего же умерла твоя мать? Ты говорила, что не от той истории.

— Это случилось осенью. Да, осенью того же года… Она у одного хозяина вытаскивала лен из мочила. Вода была уже холодная. Пришла домой, сготовила мне поесть, сама ни кусочка не проглотила, легла в постель, а когда я собралась спать, она уже ни слова выговорить не могла. Жаром от нее несло, как от печки. Я в темноте побежала к тем самым хозяевам, для которых она лен… А они меня даже в дом не впустили, разговаривали через цепочку и еще издевались:

— Если у нее жар, дай напиться горячего молока со свежим коровьим навозом, у вас ведь есть корова! А от кашля — написай в кружку и дай, пусть выпьет…

И захлопнули дверь. Я давай стучать снова.

— Да уймешься ли ты? Не то собак спустим!

Я вернулась домой, матери чуть полегчало, я дала ей теплого чаю, она стала подсчитывать, кто сколько остался ей должен за работу, вспомнила тебя, что тебе одному она должна, а потом стала кричать, чтобы я прогнала жеребцов, чтобы потушила костер — в общем, бредила. Я сидела рядом с ней и не плакала, у меня не осталось больше слез. Собиралась просидеть так всю ночь, а проснулась на рассвете от стука в дверь. У хозяев все-таки заговорила совесть, и они пришли поглядеть на больную. А она уже закоченела. Обмыли ее, похоронили, а я все не плакала.

— Словно каменная, — слышала, как бормотали старухи.

— Сердца нет у девчонки, — слышала, как перешептывались люди.

Мне было все равно.

Не плакала я и у тетки, которая часто меня обижала, хоть я нянчила ее детей, варила обед, доила корову, полола огород, а потом работала и в колхозе, чтобы тетке начислили побольше трудодней. А она меня даже в школу не хотела пускать — в хлеву, мол, проживет и без книжек. А когда волость все-таки заставила ее посылать меня в школу, она еще больше разозлилась. Хорошо еще, что дядя ее немного сдерживал, хотя он и не приходился мне кровным родственником. Только с его помощью мне и удалось окончить среднюю школу. За это тетка заставила меня работать еще больше, а в награду показала комбинацию из трех пальцев. Представляешь, что моя милая тетушка придумала?

И Дзидра села, стиснув кулачки.

— Она надумала выдать меня замуж за какого-то вдовца с двумя маленькими детьми, как только я окончу школу. Потому что я, видите ли, уже научилась ухаживать за детьми. Я собрала узелок и сбежала в Ригу. Поступила в университет, получила место в общежитии. А моя милая, родная тетушка велела передать мне, чтобы я ей больше не попадалась на глаза — колом убьет. И это в благодарность за те восемь лет, когда я все ее хозяйство тянула. Мне не то что плакать, мне порой выть хочется, но не могу. Скажи, отчего я не могу плакать? Говорят, от слез на сердце легчает. Объясни, пожалуйста! — И Дзидра снова обняла меня и тесно прижалась.

Я поцеловал ее, осторожно высвободился и присел на мешках.

— Не знаю, — честно ответил я. — Правда, не знаю. Может быть, у тебя просто никогда не оставалось времени, чтобы лечь, скрестить руки и попробовать выжать хоть слезинку. Человек ложится в постель, когда хочет спать, ложится и засыпает. А сесть, сложить руки на груди и размышлять не хватает времени. Дело на деле сидит и делом погоняет — особенно если тебе приходилось работать так много.

Не знаю, были ли это именно те слова, которые надо было сказать Дзидре, но только я чувствовал, что утешать ее означало бы обидеть, и продолжал спокойным, тихим будничным голосом:

— Как-то я вычитал, что один дурак утверждал: море, дескать, солоно от слез вдов и сирот. Сперва мне эти слова понравились, но потом я решил, что придумать такое мог только бездельник и белоручка. Если бы вдовы и сироты плакали, у них не оставалось бы времени на работу, а если бы они не работали, то поумирали бы с голода, и в мире больше не было бы ни вдов, ни сирот. Случалось ли тебе видеть, чтобы камень плакал? Нет. И мне нет. Жизнь, жесткая, как камень, превратила в камень и наши сердца. Вот твоя мать, много ли она плакала?

— Нет. Только иногда мычала, как… как…

— Как животное, — закончил я за нее. — Я не хочу обидеть твою мать таким сравнением. Нет. И в мыслях не было. Она была — тягловый скот и тащила все, что погонщик-жизнь на нее наваливала. И ты тоже тащила, тащила без передышки, без отдыха…

— Вот только если кто-нибудь угощал ее самогонкой. Тогда слезы лились рекой.

— А ты хоть раз в жизни надиралась по-настоящему?

— Нет, — честно призналась Дзидра. — Мне уже от двух рюмок делается плохо.

— Самогона?

— А я больше ничего и не пробовала. Ну, еще магазинную водку.

— Эх, вот угощу тебя шампанским или другим вкусным вином — сама увидишь, оно потечет и из глаз…

Наступившая тишина затянулась, и наконец я, уже засыпая, пробормотал:

— И зачем ты хочешь научиться любить? Подумать только: учиться любви!

И тут Дзидра через мгновение сказала такое, что заставило меня встрепенуться и сразу же прогнало сон.

— А на что я стану жить в городе? На стипендию? Я прожила бы, вкус у меня не избалован, но ведь во что-то и одеваться надо. Из дому я ушла вот в этом самом ватнике, узелок спрятала в рукаве. Никто и не знает, куда я девалась.

Я только и смог, что негромко присвистнуть. Ну и девчонка! Такая ни в раю, ни в аду не пропадет!

А Дзидра продолжала, словно разговаривая сама с собой:

— Можно было бы пойти работать, но тогда надо сперва найти комнату, на улице жить не станешь.

— Высоко метишь, — не удержался я. — Комнату!

— Ну, пусть, угол, койку… — Оживившись, Дзидра снова повернулась ко мне. — Ты пойми: я перед тем, как подать документы в университет, обошла заводы, где есть общежития, но везде принимают только девушек со специальностью, для учениц в общежитии места нет. Посылают в ремесленное. Но туда надо было идти после семилетки… И потом, все-таки хочется изучать литературу, раз уж я прошла по конкурсу. Страшно люблю книги, но так мало времени оставалось для чтения… Ну, и… — Дзидра умолкла.

— Давай, продолжай, — подбодрил я. — Интересно послушать.

Дзидра упрямо, вызывающе молчала.

— А может, ты хочешь, чтобы я подыскал тебе клиентов? — неожиданно спросил я с усмешкой, потому что во всей этой истории неожиданно увидел вдруг и другую ее, комическую, сторону.

В конце концов, мне тоже никто не станет помогать окончить университет. Рассчитывать надо только на себя. Может быть, напечатают одно-другое стихотворение, может, удастся получить заказ на статейку для газеты или журнала. Мне уже приходилось работать и в уездной, и в эмтээсовской газете. А нет — можно разгружать вагоны, этим занимается немало ребят из общежития. Дотянуть бы только до весны, а там будет полегче. Весной можно ремонтировать квартиры, вскапывать огороды, вычерпывать дерьмо на компостные кучи или прямо на грядки. Человек не должен стыдиться никакой работы. Может ведь случиться и так, что, удобряя молодые яблоньки навозом из чужих сортиров, я напишу диалектическое стихотворение о сущности прекрасного. А вот почему мне не приходило в голову подыскать богатую любовницу? Один мой приятель каждое лето зарабатывает на новый костюм, обслуживая стареющих, но обеспеченных курортниц со взморья. Сыт по горло, пьян и нос в табаке. Можно еще и делать дела с литовской шерстью — возить ее из Шкоды в Ленинград. И литовский, и русский я знаю. Но вот неохота. Не лежит душа, да и только. Лучше уж повозиться с дерьмом. Работа как работа, а деньги, как сказано, не пахнут.

Да, нас с Дзидрой в одной бане одним веником парили, жизнь к нам относилась по меньшей мере как злая мачеха; почему же такие глупые мысли не приходят в голову мне? Ну-ну, не хвались, ты и сам не раз уже балансировал на острие ножа. И может быть, просто побоялся потерять равновесие, не то…

— Ну, что молчишь? — спросил я Дзидру. Она зарылась лицом в пустые мешки, хотя в темноте я все равно ничего не видел. — Ну-ка, взгляни мне в глаза!

Но она не послушалась, наоборот, натянула на голову еще один мешок.