Северный крест - Валерий Дмитриевич Поволяев

пока, повторяю, рано. Пусть пройдет немного времени, и мы заберем вожжи в свои руки. Согласны?

Марушевский медленно покачал головой.

– Нет, не согласен. Боюсь, мы все упустим…

…Этот разговор не выходил у Миллера из головы, он раздраженно ворочался в постели и никак не мог уснуть. Умный человек Марушевский до приезда Миллера командовал всеми войсками Северного фронта, справлялся с этим сложным делом довольно успешно – то он колотил красных, то красные колотили его, всякое бывало в этой войне. С приездом Миллера он добровольно сложил с себя полномочия и стал начальником штаба. Чуть позже возглавил одно из направлений фронта… Это – с одной стороны, а с другой – Белое движение на Севере обязано своим существованием именно Марушевскому. Если бы не он, здесь бы властвовали разные трескоеды, любители поковыряться в зубах рыбьей костью, и ничего из того, что есть сейчас, не было бы.

Когда генерал-майор Марушевский появился в Архангельске, правительство приняло его хмуро, попыталось усадить генерала в авто и отвезти обратно на вокзал, но Марушевский атаку недоброжелателей отбил, поселился прямо в штабе, а чтобы его особо не тревожили, выставил в окнах пулеметы. Холодные рыльца станковых «максимов» подействовали на гражданскую власть отрезвляюще.

Именно правительство, кстати, противилось введению в Северной армии погон – чиновники не хотели, чтобы армия была похожа на царскую, уже разложившуюся, бросившую фронт и забывшую о своем долге. Марушевский на двух машинах с пулеметами прибыл на заседание правительства и произнес там вдохновенную речь, тыча в министров пальцем, будто стволом пистолета.

– Солдаты без погон – это стадо штатских баранов, – не выбирая выражений, всаживал он слова-гвозди в собравшихся, – которые куда хотят, туда и идут: одни – хлебать щи, другие – монопольку в трактире, третьи – к вдовушкам нюхать кружевные юбки, четвертые – на пленэр за грибами. Кто куда хочет, тот туда и устремляется. По команде идти вперед – ползут назад, вместо того чтобы стрелять в противника, улыбаются и строят ему рожи, затем угощают сладкими лакричными лепешками французского производства. Разве это солдаты? Тьфу! Солдаты без погон – это деревенские повитухи, брадобреи, мукомолы, свинопасы! Максимум, что они смогут сделать – по команде сходить в нужник. А вот по части стрельбы, атак, разведки, инженерных работ они так повитухами и останутся. И таковыми они будут, пока мы в своей армии не введем погоны. Погоны – это дисциплина, господа министры, форма – это долг, помноженный на честь. Если в армии не будет введена форма с погонами, не будут восстановлены уставы, не будет возрожден орден Святого Георгия, судьба Северной области и ваша лично, – Марушевский обвел пальцем собравшихся, – будет печальна. Свою судьбу я в таком разе делить с вами не собираюсь – я покину город.

Речь Марушевского произвела впечатление.

Вскоре появилось несколько указов правительства – все требования Марушевского были приняты.

Правда, офицеры отнеслись к погонам по-разному: одни – с восторгом, другие – с усталым безразличием, третьи – шарахались от погон, как от нечистой силы. Таких беспогонных вояк приходилось сажать на гауптвахту. Иных способов сломать упрямцев не было.

Погоны, уставы, награды действительно мобилизовывали армию, Марушевский был прав, только вот отношения между ним и правительством сделались натянутыми: генерал недолюбливал правительство, правительство недолюбливало его. Эта взаимная неприязнь со временем только крепла, хотя Марушевскому было присвоено звание генерал-лейтенанта.

Недобрые вести пришли вчера с колчаковского фронта – войска Александра Васильевича были вынуждены отступить от Вятки – слишком крепким оказался этот орешек. И вообще, красные научились здорово воевать, стали сильным противником. К сильным противникам Миллер относился с уважением.

В темноте Миллер перекрестил себя, потом перекрестил серое пространство спальни:

– Господи, помоги Александру Васильевичу Колчаку!

* * *

Лебедев провел миноноску через намывы и мели по высшему разряду – ни разу не скребнул дном, корабль прошел в Онегу в идеальной тиши, под звук собственного двигателя, как под усыпляющий аккомпанемент полкового оркестра.

Арсюха, которого, несмотря на чудовищные фонари, украсившие его глаза, поставили на нос следить за фарватером – вдруг из серой шипящей воды выскочит камень, – раздвигал пальцами тяжелые синие веки и вглядывался в воду, стараясь там что-нибудь разглядеть, но ничего не видел.

Речная вода смешивалась с морской, со дна поднималась грязь, клубилась, сворачивалась в ворохи, шибала моросью, вызывала невольный страх – вдруг сейчас в днище миноноски врежется какой-нибудь подводный клык, – и Арсюха невольно передергивал плечами: тогда во всем обвинят его… Голова Арсюхина невольно, сама по себе втягивалась в плечи. Но проходило немного времени, и Арсюха с удивлением обнаруживал, что небо по-прежнему украшает красное плоское солнце, на которое больно смотреть, длинная клюквенная полоса – отблеск его – колышется на спокойной рябоватой воде, а миноноска на самом малом ходу ползет дальше.

Безлюдный, серый, в странной запыленной зелени берег выглядел недобро.

Через час миноноска уже стояла у деревянных свай Онежского порта.

Сколько ни был Лебедев в Онеге, а изменений ни разу не заметил: все те же лесопильные заводы, все те же два широких деревянных проспекта, целящихся в море, – Соборный и Средний, влажные опилки на тротуарах, смешанные с песком, корабельная верфь и собор Святой Троицы с восьмиярусным куполом и острым шпилем, царапающим облака.

Лебедев слышал, что Онегу хотели построить по подобию Петербурга. Сама матушка Екатерина утвердила план, начертав на нем высокие слова, но только второго Петербурга из Онеги не получилось. Лебедев защелкнул на перчатках кнопки и в сопровождении двух матросов, вооруженных винтовками, сошел на берег.

Обе палубы миноноски, и кормовая, и носовая, представляли из себя цыганский табор. Всюду лежали, сидели, жевали сухари, брились, смолили табак, лущили семечки, разглядывали берег, по которому неспешной лебяжьей походкой проходили женщины, – мужицкие рты мигом завистливо распахивались, плевали в воду, сморкались и хихикали десантники поручика Чижова.

Пахло от десантников чем-то кислым, навозным, неприятным. Лебедев сказал поручику:

– Сергей Сергеевич, мы прибыли в Онегу. Я полагаю, ваше героическое войско здесь пересядет на монитор.

Чижов заскользил глазами по широкому серому пространству реки:

– А где он, монитор-то, Игорь Сидорович? Не вижу.

– Стоит где-нибудь в затоне. По моим сведениям, для десанта подготовлены два монитора. – Лебедев снова щелкнул кнопками перчаток. – На берегу я узнаю, где что и что к чему, а вы пока наведите порядок среди своих гоп-стопников.

* * *

Мониторами оказались два утлых старых парохода с высокими прогорелыми трубами и латаными-перелатаными бортами. Лебедев, увидев их, удрученно щелкнул кнопками перчаток.

– Да их давно пора на заклепки разобрать – и то проку мало будет.

Начальник порта, лысый, с золотыми шевронами на рукавах, без погон, обиженно поджал тонкие губы.

– Прошвыряетесь, лейтенант, если такие корабли будете пускать на заклепки. Машины на них исправные, орудия мы поставили… А то, что вид у кораблей такой страшный – так это для испуга, чтобы