Белый Бушлат - Герман Мелвилл

В американском флоте по закону отпускается одна четверть пинты[95] спиртных напитков на человека в день. Выдается грог в два приема — непосредственно перед завтраком и перед обедом. Заслышав дробь барабана, матросы собираются вокруг большой ендовы или бочки, наполненной живительной влагой, и, по мере того как один из кадетов вычитывает имена, вызванный подходит. Никакой гурман, взяв с блестяще отполированного буфета бутылку токая и налив себе рюмку, не чмокает губами со столь великим удовлетворением, как матрос, опорожнивший свою чарку. Для многих мысль об этих ежедневных чарках рождает в воображении далекие и заманчивые пейзажи. Собственно, в них и заключается вся их «жизненная перспектива». Отнимите грог — и бытие для них утратит всякую привлекательность. Едва ли можно сомневаться, что единственное, что удерживает многих людей во флоте, это твердая уверенность, что правительство Соединенных Штатов способно снабжать их безотказно и неукоснительно положенной им ежедневной порцией выпивки. Я знавал несколько опустившихся личностей, никакого отношения к морю не имевших, но тем не менее завербовавшихся во флот; люди эти, как они признавались мне, поступили так исключительно потому, что, пристрастившись к горячительным напиткам, от которых уже не в силах были отказаться, и доведя себя беспутным поведением до крайней нужды, не позволявшей им удовлетворить их страсть на берегу, почли единственным для себя выходом немедленно поступить в военный флот, полагая, что он прибежище всех пьяниц, кои могли там продлить свою жизнь благодаря строгому распорядку дня и телесным упражнениям и дважды в день утолять свою жажду умеренными, но неизменными дозами спиртного.

Как-то раз я стал отговаривать одного пьяницу-марсового от этих ежедневных чарок; когда я сказал ему, что он губит свое здоровье, и посоветовал ему получать вместо грога деньги, как положено по закону, он круто повернулся в мою сторону и, окинув меня неподражаемо лукавым взглядом, воскликнул:

— Бросить грог? С какой стати? Потому, говоришь, что он в гроб меня вгоняет? Ну нет, Белый Бушлат, я слишком добрый христианин и слишком люблю врага своего, чтобы порывать с ним.

Легко поэтому представить себе, какой ужас и отчаяние охватили батарейную палубу при первом же известии о том, что грог израсходован.

— Как, грога больше нет? — заорал старый матрос.

— Господи, как живот заболел! — возопил грот-марсовой.

— Хуже холеры! — крикнул кто-то из кормовой команды.

— Уж лучше бы вода в систернах вышла, — сказал подшкипер.

— Что мы, гуси что ли, без грога жить? — спросил капрал морской пехоты.

— Придется, видно, пить воду вместе с утками, — воскликнул старшина-рулевой.

— И на чарку не осталось? — простонал шкафутный.

— Ни глотка, — вздохнул кладовщик так глубоко, словно вздох этот дошел до его сапог.

Увы, печальное известие подтвердилось. Барабанная дробь уже не призывала команду к ендове с грогом, и густой мрак и отчаяние тучей опустились на людей. Корабль походил на большой город, пораженный каким-то страшным бедствием. Люди собирались кучками, обсуждали свое несчастье и выражали друг другу соболезнование. Тихие лунные ночи уже не оглашались песней, доносящейся с какого-нибудь марса. И лишь редко приходило кому-то в голову рассказать какой-либо занятный случай.

В это самое время, столь тягостное для многих, к изумлению всей команды, начальником полиции было доложено кому следует, что десять человек напились до бесчувствия. Их доставили к мачте, и тут рассеялись сомнения даже самых заядлых скептиков; но, где они раздобыли спиртное, сказать не мог никто. Обратили, однако, внимание на то, что от всех шел лавандовый дух, словно от неких денди.

Их осмотрели и велели бросить в карцер, помещавшийся на батарейной палубе между двумя пушками. Там они пролежали некоторое время недвижные и окаменелые, со сложенными на груди руками, словно многократно повторенные изваяния Черного принца [96] на его надгробии в Кентерберийском соборе [97].

Когда они немного проспались, морскому пехотинцу, сторожившему их узилище, стоило немалых трудов оттеснить толпу, жаждавшую узнать, как среди такого оскудения они ухитрились налакаться. В положенное время виновные были освобождены, и тайное сразу же всплыло наружу.

Оказалось, что одному из них — предприимчивому матросу, особенно чувствительно переносившему общее бедствие, пришла в голову блестящая мысль. Каким-то образом он пронюхал, что у баталера имеется значительный запас одеколона, тайно пронесенного на корабль, для того чтобы извлечь из него прибыль, продавая его туземному населению на стоянках. Предложение, однако, превысило спрос, и, так как покупателей, кроме лейтенанта Шкимушки, на фрегате не обнаружилось, он вез домой более трети первоначального запаса. Короче говоря, это должностное лицо было вызвано на тайные переговоры, в результате коих оно согласилось расстаться с дюжиной бутылок — их содержимым и ублаготворила себя честная компания.

Известие разнеслось по всему кораблю, оставаясь тайной лишь для офицеров и их соглядатаев, и в ту же ночь во многих укромных уголках и потаенных убежищах можно было услышать, как позвякивают длинные, с журавлиными шейками флаконы, и увидеть, как, опорожненные, они вылетают из портов за борт. С помощью желтого сахара, извлеченного из ларя для столовых принадлежностей, и кипятка, добытого у коков на камбузе, матросы готовили всевозможные пунши, тодди [98] и коктейли, добавляя туда вместо кусочка подрумяненного хлеба капельку дегтя для аромата. Разумеется, все производилось в величайшей тайне, и, так как целая ночь прошла после тайных оргий, бражники могли не опасаться, что проделка их будет обнаружена, а тем, кто слишком увлекся возлияниями, оставалось до утра добрых двенадцать часов, чтобы протрезвиться.

На следующий день весь фрегат от носа до кормы благоухал словно женский будуар; ароматы источали все предметы вплоть до бадьи со смолой, и сладостно было даже дыхание иных седых и угрюмых артиллерийских унтер-офицеров. Изумленные лейтенанты принюхивались к ветру и не могли ничего понять, и в этот единственный день Шкимушке по крайней мере не пришлось извлекать из кармана свой надушенный носовой платок. Казалось, будто мы идем вдоль благовонного берега, источающего запах вешних фиалок. Савские ароматы! [99]

…и много миль подрядУлыбкой океан встречал тот запах [100].

Но увы! Безнаказанно такие благовония расточаться не могли. Начальник полиции вместе с судовыми капралами, сопоставив кое-какие факты, достаточно скоро пронюхал тайну. Баталер был призван к ответу, и лавандовым пуншам и одеколонным тодди на «Неверсинке» был положен конец.

XV

Солонинный клуб на военном корабле и изгнание из оного

Примерно в то время, когда происходили одеколонные волнения, самолюбию моему был нанесен жестокий удар, а лучшие мои чувства были немало покороблены вежливым намеком со стороны артельщика моего бачка. Чтобы все стало ясно, необходимо войти в некоторые подробности.

Простые матросы на большом фрегате распределены на тридцать или сорок бачков, значащихся в книге ревизора как Бачок № 1, Бачок № 2, Бачок № 3 и т. д. Представители каждого бачка держат вместе свои пайки и провизию и завтракают, обедают и ужинают на отведенных им местах между пушками батарейной палубы. Каждый матрос данного бачка (за исключением унтер-офицеров) обязан по очереди выполнять функции кока и официанта. На время его дежурства все дела клуба находятся в его руках.

В обязанности такого кока входит отстаивать интересы своего бачка, следить за тем, чтобы говядина, хлеб и т. д. отпускались одним из помощников баталера в надлежащих количествах без урезки или удержания. В жилой палубе у него имеется ларь, в котором он держит свои котелки, миски, ложки и небольшие запасы сахара, патоки, чая и муки.

Но, хотя он и носит звание кока, артельщик бачка, строго говоря, никаким коком не является, ибо все приготовление пищи для команды производится высоким и могущественным должностным лицом, официально величаемым корабельным коком, под началом коего состоит несколько помощников. На нашем фрегате должность эту исполнял величественный цветной джентльмен, носивший у команды прозвище «Старый Кофей». Помощники его, тоже негры, были известны под именами «Солнышка», «Розовой Воды» и «Майского Дня».

Собственно, корабельная стряпня не требовала особой науки, хотя Старый Кофей и уверял нас, что окончил курс на кухне нью-йоркской гостиницы «Астория» под непосредственным наблюдением знаменитых Коулмена и Стетсона [101]. Все, что ему полагалось делать, это в первую голову содержать в чистоте и блеске три огромных медных котла, в которых ежедневно варилась не одна сотня фунтов говядины. С этой целью Розовая Вода, Солнышко и Майский День каждое утро, обнажившись до пояса, начинали энергично драить котлы мыльным камнем [102] и песком. Эта деятельность вскоре бросала их в пот, но внутренность котлов благодаря их усилиям приобретала завидный блеск.