Свет вечный - Анджей Сапковский

Прислоненный спиною к столбу отец Фелициан вздыхал, охал и стонал. Ощущение ног постепенно возвращалось к нему, одеревенение заменяла нарастающая боль. Боль настолько острая, что мешала сосредоточиться. Он с трудом связывал и понимал, что ему говорят. Стоящий над ним нападающий, у которого лицо было до отвращения обычным, в связи с этим был вынужден повторять. Было видно, что его это злит.

– Инквизиция, – сипел он – посадила в заключение и тайно содержит девушку. Панну Ютту Апольдовну. Ты должен узнать, где ее содержат.

– Добрый господин, – захныкал отец Фелициан. – Как же с этим справиться? Я же червь ничтожный… Ничего не значу… А что у епископа служу? Да кто я у епископа? Слуга, бедный холоп… А то, о чем вы речь ведете, господа, не епископа это дело, но самой Святой Курии… Куда мне до Курии, куда до их дел тайных. Что я о том знать могу?

– Знать можешь, – прошипел нападающий, – столько, сколько подслушаешь, подсмотришь и вынюхаешь. А то, что ты мастер в этой специальности, ни для кого не секрет. Мало кто может сравниться с тобой в подслушивании, подглядывании и вынюхивании.

– Да кто я такой? Я слуга… Я никто! Вы меня с кем-то перепутали…

– Не перепутали. Ты Ганес Гвиздек, прозванный Вошкой. Ныне отец Фелициан, ставший благодаря епископу алтаристом в двух церквях сразу, в Святой Эльжбеты и Святого Михаила. В награду за шпионство и доносы. Правда, отец исповедник? Ты доносил канонику Беессу, потом доносил на Беесса. Теперь доносишь на Тильмана, на Лихтенберга, на других. Епископ обещает тебе за доносы дальнейшую карьеру, повышение в иерархии, дальнейшие лакомые пребенды. Как думаешь, сдержит епископ обещания? Когда узнает о тебе правду? То, что ты трахаешься с валлонками, причем в пост, епископ, пожалуй, тебе простит. Но что он сделает, когда узнает, что на него, епископа, ты тоже доносишь, с не меньшим усердием? Инквизитору Гжегожу Гейнче?

Отец Фелициан громко сглотнул слюну. Долго ничего не говорил.

– То, что вы хотите знать, – пробормотал он наконец, – это тайное дело Инквизиции. Касающееся ереси. Большая тайна…

– Большие тайны, – нападающий явно терял терпение, – тоже можно разнюхать. – А чем больше тайна, тем больше награда. Посмотри, здесь двенадцать рейнских. Даю тебе их, они твои, когда отпущу тебя, можешь их себе взять. Без всяких обязательств. Однако, если добудешь информацию, если она меня удовлетворит, получишь еще пять раз столько же. Сто флоринов, Гвиздек. Это в пять раз больше, чем пребенды, которые ты имеешь ежегодно с обоих твоих алтарей. Так что подумай, покалькулируй. Может, все-таки, стоит поднатужиться.

Отец Фелициан сглотнул слюну во второй раз, а глаза его по-лисьи сверкнули. Нападающий с обычной внешностью наклонился над ним, посветил в лицо фонарем.

– Но знай, – процедил он, – что если бы ты меня предал… Если бы ты меня выдал, если бы меня схватили… Если бы со мной что-то недоброе случилось, если б я заболел, отравился кушаньем, удавился бы костью, утонул в миске либо попал под телегу… Тогда, исповедник, можешь быть уверенным, надежные доказательства попадут к людям, которым ты навредил. Которым все еще пытаешься вредить. Среди них, в частности, к Яну Снешхевичу, епископскому викарию. Викарий – человек рьяный, ты об этом хорошо знаешь. Если узнает кое-что… Выловят тебя из Одры, Гвиздек. Не пройдет и трех дней, как выловят твой распухший труп на Сокольницком пруду. Ты ведь это понимаешь, правда?

Отец Фелициан понимал. Он сжался и торопливо покивал головой.

– Чтоб раздобыть информацию имеешь десять дней. Это крайний срок.

– Я постараюсь… Если удастся…

– Лучше, чтобы удалось. Для тебя лучше. Ясно? А сейчас свободен, можешь идти. Ага, Гвиздек…

– Да, господин?

– Не шляйся по ночам. Я рассчитываю на тебя, жаль было бы, если бы тебе где-то тут перерезали горло.

В окне дома Отто Беесса на Швейной попрежнему не было желтой занавески. Впрочем, Рейневан не надеялся ее там увидеть. Не за этим он сюда пришел. Просто Швейная была у них на пути.

– Ты знаешь, куда уехал каноник? К себе, в Рогов?

– Allerdings, – подвердил Аллердингс. – Не исключаю, что надолго. Во Вроцлаве создалась неприятная для него атмосфера.

– Отчасти из-за меня.

– Может это заденет твою гордость, – Аллердингс посмотрел на него через плечо, – но я скажу тебе: слишком себе льстишь. Если ты и был предлогом, то одним из множества. И не самым важным. Епископ Конрад уже давно косо смотрел на каноника Отто, все искал оказии, чтобы насолить ему. Наконец, представь себе, порылся в генеалогии и признал каноника поляком. Никакой это на Беесс, объявил он, но Бес. Самый обыкновенный в мире польский Бес. А польским Бесам не место во Вроцлавском епископстве. Размечтался польский Бес о прелатуре в соборе? Так пускай себе валит в Кнежин или Краков, там тоже есть кафедральные соборы.

– Соборы, если быть точным, в Польше есть еще в Познани, Влоцлавеке, Плоцке, и Львове. А Бесы, тоже для точности, не являются поляками. Их род происходит из Хорватии.

– Хорватия, Польша, Чехия, Сербия или какая-нибудь другая Молдавия, – надул губы Аллердингс, – то для епископа один пес, один Бес и один черт. Все это славянские нации. Враги. Плохо к нам, истинным немцам, настроенные.

– Ха-ха, очень смешно. Но так оно и есть. А знаешь в чем парадокс?

– Не знаю.

– А в том, что вредя канонику, епископ вредит сам себе. Отто Беесс во Вроцлавском капитуле был практически один, кто постоянно поддерживал епископа в вопросе неограниченной власти папы; остальные прелаты и каноники всё более открыто заявляют о совещательности. Епископ своими интригами лишается сторонников, это может для него плохо кончиться. Собор в Базеле всё ближе. Много изменений может этот собор принести… Ты меня слышишь? Что ты там делаешь?

– Сапог чищу. В дерьмо наступил.

С весны 1428 года Вроцлав был островом в море войны, оазисом в пустыне военного разрушения. Хоть и огражденная от мира руслами Олавы и Одры, хоть и оберегаемая мощными стенами, силезская метрополия была далека от того, чтобы купаться в благостной роскоши безопасности и уверенности в завтрашнем дне. Вроцлав слишком хорошо помнил прошлую весну. Память была живой и настолько реальной, почти ощущаемой на ощупь. Жило в ней зарево пылающего Бжега, Ричина, Собутки, Гнехович, Сьроды и удаленных почти на две мили Кантов. Вроцлав помнил начало мая, когда с городских стен смотрел на армию Прокопа Голого глазами, слезящимися от дыма сжигаемых Жерников и Мухобора. И не прошло еще шесть недель, как с юга шли вниз по Одре Сиротки, как все колокола метрополии в ужасе объявляли об их подходе к Олаве на расстояние не более одного дня пути.

Вроцлав был островом в океане войны, оазисом в пустыне пепла и пожарищ. Земли на юг от Вроцлава стали необитаемым пепелищем. За стенами Вроцлава, которые в мирное время давали приют пятнадцати тысячам человек, сейчас искало убежище почти еще столько же. Вроцлав сжимался, существовал в тесноте. В атмосфере неуверенности и опасности. В ауре парализуещего страха. И повсеместного доносительства.

Виноваты были все: епископ, прелаты, Инквизиция, городская власть, рыцари, купцы. Все. Те, кому безопасность города была понастоящему нужна. Те, которые видели гуситсткого шпиона за каждым углом и с ужасом вспоминали прошлый год: открытые предательством ворота Франкенштейна и Рихбаха, добытый коварством замок на Сленжи, заговоры в Свиднице, диверсии в Клодзке. Те, которые считали, что облава на шпионов выгонит настоящих и фактических шпионов из укрытий. И те, которые ни в каких шпионов не верили, но которым психоз страха был очень на руку. Все поощряли доносительство, усиливая страх и всеобщий перепуг, приводя к тому, что паника возвращалась рикошетом ненависти и преследований. Ведь предатели, чародеи и гуситы могли прятаться везде, за каждым углом, в каждом закоулке, в любой одежде. Подозревался каждый: соседка, так как не одолжила сито, торговец, так как дал сдачу обрезанным скойцем, столяр, так как говорил всякие гадости о пробоще,[41] сам пробощ, так как пил, и швец, так как не пил. На то, чтобы на него донесли, несомненно заслуживал кафедральный учитель, магистр Шильдер, так как на стенах крутился возле бомбарды. Доноса был достоин вне всякого сомнения советник Шеурлейн, так как во время воскресной мессы ужасно пёрднул в костеле. Под подозрением был городской писарь паныч Альбрехт Струбич, так как хоть и болел, но выздоровел. Под подозрением был Ганс Плихта, городской стражник, так как достаточно было посмореть на его рожу, чтобы стало ясно: пьяница, бабник, взяточник и вообще продажный человек.

Под подозрением был жонглервеселун, так как устраивал игры и хохмы, подозревался плотник Козубер, так как над этими хохмами смеялся. Подозревалась панна Ядвига Банчувна, так как завивала волосы и носила красные башмачки. Пан Гюнтероде, так как произносил имя всуе. Вызывал подозрение кожевник, так как вонял. И нищий, так как вонял еще сильнее. И еврей. Поскольку был евреем. А все, что плохое, – это ж от евреев.