Вот в чем фокус - Герман Дробиз

Так как недавно под видом борьбы с несунами нас задержали на проходной, а под видом расширения гласности наши фамилии поместили в сатирическом листке, подписаться под этим письмом мы также не можем ни под каким видом.

ТРУДНЫЕ ПРОЦЕНТЫ

«Чего молчишь?— спрашивает он меня.— Открой рот. Шире. Шире гласность! Завтра выступишь на моем самоотчете, и чтоб не меньше тридцати процентов кри­тики. Невзирая на меня. Договорились?»

Я молчу. Я ничего не понимаю. Ведь это он — тот же самый. Который еще полгода назад — любому и каж­дому, на середине фразы: «Заткнись! Не твоя забота. На чью мельницу льешь? Делай выводы. Или мне их сделать?»

Вот такой был полгода назад. А сейчас говорит: «Не менее тридцати процентов. Проверю по секундо­меру».

Я собрал волю в кулак. Кулак у меня маленький, а воля еще меньше — вся уместилась...

«А если не выступлю?»

«А тогда делай выводы. Или мне их сделать?»

О! Так бы сразу и говорил. Это мне понятно.

«Слушаюсь!— отвечаю.— Только... Может, процен­тов двадцать хватит?»

«Нет! Не менее тридцати. Указание. Э... то есть ре­комендация».

«Вас понял».

Назавтра я выступил. Но немного увлекся. Уже набралось тридцать, а я не почувствовал. Но у него чутье на проценты — исключительное. Как только у меня пошел тридцать первый, он насторожился. На тридцать втором забарабанил пальцами по столу. А на тридцать третьем хлопнул ладонью и гаркнул: «Спасибо! Спра­ведливая критика! Учту!»

Тут я спохватился, что переборщил, и с ходу перешел к положительным чертам. Сперепугу опять увлекся. Столько положительного набрал, что все вместе превы­сило сто процентов. Пошло перевыполнение. Но он опять отреагировал. Оперативно. «Хватит!— сказал.— Не надо перехваливать. Даже если заслуживает. Как в моем случае. Главное — надо перестраиваться. Даже мне».

После собрания окружили меня коллеги. Смотрят.

«Ладно вам,— говорю.— Нашли героя. При чем тут я? Времена!»

«Сколько он тебе предлагал?» — спрашивают.

«Чего?»

«Процентов критики».

«Тридцать».

«А на скольких сторговались?»

«На них же. Я двадцать предлагал, но он сказал, чтоб не меньше тридцати».

Ох, они долго смеялись. Оказывается, он до меня многим предлагал, но никто меньше чем на семьдесят не соглашался. А я-то...

А с другой стороны: они-то в результате вообще промолчали. Я же хоть тридцать процентов, но выдал! А мало ли, как впереди повернется? Ох, он мне тогда припомнит...

ПРОШЛИ ВРЕМЕНА

Один стрелочник поленился сделать, что полагалось, в результате товарный поезд пошел не тем путем и раз­бил стоявшие в тупике вагоны.

«Прошли времена, когда в любом безобразии нахо­дили виноватого стрелочника!» — сказала комиссия и потребовала наказать начальников станции, отделе­ния, дороги, а хорошо бы и министра.

Один дворник встретил знакомого и просидел с ним на своей ведомственной жилплощади за бутылкой бур­гундского недельку-другую. За это время его участок превратился в каток, и ряд жителей сломали руки и ноги.

«Прошли времена, когда мы боялись критиковать кого-нибудь выше дворника!» — сказал журналист. И в газете появился фельетон, в котором предлагалось снять с работы начальника ЖЭУ, председателя райисполко­ма, а хорошо бы и какого-нибудь министра.

Жильцы одного дома всюду жаловались на группу подростков, сидящих по ночам во дворе, с магнитофо­нами, включенными на полную мощность. Но прошли времена, когда в каждом подростке, нацепившем на шею магнитофон, а на штаны колокольчик, видели на­хала, а то и дурака! Молодых меломанов пригласили на телевидение, где в задушевной беседе, транслиро­вавшейся на всю страну, выяснилось: виноваты семья, школа, комсомол, фирма «Мелодия», само телевидение и особенно — наши композиторы, которые никак не могут сочинить такой «бодл-бадл», чтобы он достойно заменил зарубежный «дабл-дабадайл».

Один писатель замахнулся на рассказ, но едва на­скреб мыслей на скромную заметку. Которую вы сей­час читаете. Кто виноват, что вместо полноценного рас­сказа у меня вышло ни то ни се? Уж не сам ли я, по-вашему? Дудки! Прошли времена, когда можно было безнаказанно ругать рядового автора. Виновата местная писательская организация, а также секретариат Союза писателей в Москве, а также — куда смотрели наши крупнейшие Айтматов, Астафьев и др.? А где был ми­нистр? Нет у писателей министра? Жаль...

ТУЧА

Володя — студент журфака, второкурсник, у него еще юношеская, чуть ли не подростковая фигура, зыбкие усики, не торопящиеся загустеть, но он уже муж и отец, и он счастлив. Женился на сокурснице прошлой весной, а отцом стал совсем недавно, в зимнюю сессию. Сейчас снова май, он на исходе, по городу зацветает сирень, днем накатывает жара, вот-вот и лето. В Володином возрасте в такие деньки бродить бы с девушкой, до рассвета, до золотой полосы на востоке, до креп­кой прохлады, когда воздух так зябок, а руки, губы так горячи... Но он уж набродился, у него есть жена, милая, родная, с тонкими теплыми руками, глядя на ко­торые, он каждый раз ощущает потребность защитить их, бог знает, от чего и от кого. Мало того, у него есть сын — странное попискивающее существо с могу­чим хватательным инстинктом. Если протянуть палец, то его крошечные — даже не верится, что настоящие!— пальчики вцепятся с непредвидимой силой. Есть сын, есть жена, и Володя живет в огромном городе и учится в университете, на журналиста, о чем мечтал с детства, протекшего в райцентре; и он уже трижды напечатался в городской газете: две информации и одна сатириче­ская заметка. Он очень счастлив!

Но есть нечто, слегка омрачающее это счастье, вроде единственного облачка в бескрайнем майском небе. Мо­лодые живут у родителей жены. Тесть и теща — скром­ные и радушные люди, замечательные дедушка и ба­бушка, хотя еще немного конфузятся этого своего но­вого состояния, так как в их представлении они еще и сами почти молоды, им едва за сорок. Правда, Во­лоде они, как и его собственные родители, кажутся людь­ми другого времени, потому что хоть и смутно, но помнят послевоенные годы, помнят житье в бара­ках, рукомойник с гвоздем, какие-то керогазы и при­мусы и валенки с галошами, помнят никогда не видан­ный Володей патефон, вспоминают неведомых ему пев­цов и певиц, какую-то Изабеллу Юрьеву, какого-то Козина, помнят какие-то оладьи из картофельных очис­ток и какие-то венские то ли плюшки, то ли булочки необычайной вкусноты.

Володя уважает тестя и тещу — достойных, как он считает, представителей рабочего класса. Но облачко есть. Во-первых, он очень хотел бы самостоятельно со­держать свою собственную семью. Но не получается. Стипендия плюс из дому, после того как женился, при­сылают по сорок в месяц, но больше не могут, плюс двадцать пять — тридцать от случайных приработков. Осенью, Володя уже решил, приищет работу. Может быть, даже перейдет на заочное. Но пока что моло­дую семью кормят тесть, токарь высокой квалифика­ции, и теща, сборщица радиоаппаратуры. Тесть полу­чает — «выпиливает», как он говорит,— больше трехсот, теща — под двести. Нет, не попрекают, но иной раз вырывается само собой. Тесть подарил Володе куртку. Володя обижать отказом не стал, но твердо потребо­вал больше ему ничего не покупать. «Одеваться буду на свои». «Какие они — твои...» — вздохнула теща, и вздох этот отправился в то самое облачко, чуть его подсгустив.

Самое же темное место в облачке, посылающее до­вольно уже мрачноватую тень, сгустилось оттого, что тесть и теща привержены самому, как полагает Воло­дя, позорному явлению наших дней, главной нашей об­щественной язве — «вещизму». В доме два ковра, оба не на полу, где в них имелся бы все-таки смысл,— нет, пол застлан пестрыми домоткаными дорожками, а коврывисят на стенах. Есть хрусталь, которымни­когда не пользуются. У дочери, Володиной жены, есть джинсы и даже дубленка. У Володи джинсов нет, и ему не надо. Он и в группе, разглядывая однокашников, ре­бят и девчат, наряженных в «фирму», вслух выражает недоумение. Он считает, будущим журналистам это не к лицу. В ответ над ним подтрунивают, называют «че­ловеком двадцатых годов». А один ехидный оппонент как-то сказал: «Программу «Время» смотришь? А «Меж­дународную панораму»? Так ты приглядись, как зару­бежные собкоры нашего телевидения одеты. Какие курт­ки. Рубашечки. А очки?» — «Так они же там годами живут,— нашелся Володя.— Что там продают, в то и оде­ваются. А ты живешь в рабочем городе. И «фирму» эту покупаешь не в магазинах, а сам знаешь у кого. У того, кого потом в своих же статьях разоблачать будешь. Как же ты это уравновесишь?» — «А я сна­чала себя разоблачу,— сострил оппонент.— Перед тем как за статью сесть, сниму «фирму», надену робу». Бес­покоят, очень беспокоят Володю такие однокашники, но беспокоят и тесть с тещей, достойные, казалось бы, представители.