Фарс о Магдалине - Евгений Юрьевич Угрюмов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Для вечности любая случайность закономерна.
И вот взволновался черный квадрат, шевельнув соседний белый квадрат не всем известного (в отличие от художника чёрного квадрата) художника Пронькина Владимира Ивановича… Ну что делает с повествованием фамилия персонажа? Автор старается, кропотливо складывает атмосферу, интонацию… и вдруг Пронькин! Да ни в коем случае я не хотел повести рассказ на весёлый лад! И не придумал я, Пётр Анисимович, специально, для этой цели, эту фамилию – Пронькин. Пронькин – это настоящая фамилия автора картины25, которая, когда я её рассматривал, направила меня на определённые мысли; и побежали во мне мысли, как волны, как ветер, который стал резать мысли в полосы, полоски, зигзаги, и уже солнце вспыхнуло взметнувшимися мириадами и превратилось в каскад разноцветных стёклышек, совсем как на витраже, положим, на соборе в Бурже или как на оконных медальонах какого-нибудь другого старинного собора, да собственно на любых витражах украшающих окна и фронтоны… да и не в этом, совсем не в этом сейчас дело. Чёрный квадрат обратился вдруг, как бы художнической палитрой (которая всегда красивее, чем картина на мольберте): всякие карминные, изумрудные завитки появились на нём, белила – вавилонской башней, различные фиолетовые, розовые, зелёные – цветá стали перемешиваться, закипать, превращаться в клокочущий кратер, в вулкан, который только один и способен выплеснуть в мир ядовитую лаву бушующего художника или бушующую лаву ядовитого художника, как кому больше нравится.
Чтоб мир отравился.
Вуалевы полупрозрачные тени стали окрашиваться плюхающей, всхлипывающей лавой, и появился рембрантовский старик в красном талесе, будто он не только что накинул его, а молился и не снимал его с тех самых пор, как сын ушёл из дому, и до этого счастливого возвращения. И бродяга, со стриженой головой, в лохмотьях наглеца и юродивого, уткнувшийся такой умилённой физиономией в колени набожному отцу… такой умилённой, что закрадывается сомнение в искренности физиономии. Да вот он, под неусыпным оком демона – в фиолетовом плаще с меховой подбивкой, с соколом на запястье, потрясает мошной, устремляется в жизнь, и жизнь закипает на других квадратах… друзья, женщины, вино, лютня, старуха-кредиторша – расчерчивают горизонтали, вертикали и диагонали на белых и чёрных квадратах. Вдруг, серо-зелёно-коричневый, гризайлевый… и в самый захудалый притон его уже не пускают, и красотка в окне уже не для него, и собака, левретка, лает, гонит и визжит на него, а может на дохлую кошку, притороченную, как наказание и как награду, и как медаль за развратную жизнь к нищенскому коробу, в котором ни полушки, ни гроша не осталось. Не получилось, прогулялось, пропилόсь… «…сколько наёмников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода!» А вот и калитка, и сорока принесла на хвосте удачу, и корова покойная (не покойница, а покойная) в кустах, обещает сытую жизнь, а дальше тучные нивы, холмы и лес…а лавровое дерево у выхода – знак грядущих побед… «…пойду, возвращусь к отцу моему…»
Вмешивается, вмешивается всегда кто-то, кто-то один, и его надо победить, превзойти – то ли в любви, то ли в карьере… другими словами, совершить подлость, может и маленькую… против человека.
Не получилось, раздал, раздарил, прогулял, промотал… «… пойду, возвращусь»… «упаду в колени Отцу моему».
И возвращается. Но, видишь, ты? Видишь, каким иезуитским путём? Через страдания, через распятия… А без этого нельзя? Нет?
Всегда найдётся кто-то, кто будет недоволен, кому такая христианская справедливость, как кость поперёк горла.
«… принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги; И приведите откормленного телёнка и заколите: станем есть и веселиться…»
И всегда возникает этот третий – шут с обиженными и гороховыми глазами Пьеро!
Обиженный и гороховый Пьеро!
«…вот, я столько лет служу тебе, и никогда не преступал приказания твоего; но ты никогда не дал мне и козлёнка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими…»26
Обиженный и гороховый Пьеро!
Конечно же, по щекам его, по щекам!
Кому нужна такая христианская справедливость? И почему христианская? Что, без «христианская» впереди, справедливость, любовь и милосердие теряют в весе?
“Возьми свое и пойди; я же хочу дать этому последнему то же, что и тебе… Или глаз твой завистлив от того, что я добр?»27
– Отче!… отче! я согрешил против неба и пред тобою, но кто он? Кто? мой брат? Нет братьев у меня: Ты – Отец, и Я – Сын… не Дух же святой?
Конечно же, Дух!
…твой брат, который носился над Землёй, когда она была ещё «пуста» и «безвидна»…
…только так получилось, что Он тебя предал на вечную славу, а ты его – на вечное поругание… завистливый родной брат…
– Попробуй по щекам, потрепи его по щекам… – слышит Аниска ангельский голосок, и тут же получает по левой, а потом и по правой щеке, – Что с ни-и-им? – растворяется, замирает голосок в зардевших ушах.
У Пётра Анисимовича открывается дар зрения.
– Ну вот, очнулся, – говорит Вадим и представляет Веру: – Вера!
– Чушь какая-то, – произносит Крип, прикладывая руку к уху, почёсывая ухо, ощупывая ухо, будто в ухе есть какой-то ответ на какой-то вопрос.
– Что чушь? – спрашивает Вадим.
– Нет-нет, ничего… задумался, – отвечает, чуть запоздав, Пётр Анисимович Крип.
И как это, Пётр Анисимович, ни выглядит пошло, задумались вы сейчас о том, что именно эту женщину вы искали всю жизнь.
Комедия… снова комедия, очередная комедия!
Выпили за вновь рождённую, следующий раз за рождённую… за дружбу, за любовь…
Профессор с портретика на стенке встрял:
Ничего не просил у Бога:
Знал, что Бог ничего не даст…28
Вадим торжественно, будто день рождения был у Владимира Казимировича, а не у Веры, предложил тост:
– За поэта, за великого дешифровальщика шумерских табличек, за гения:
За спиной жена говорила:
«Что ты смотришь так? Что стоишь?
Похули Господне имя
И с закатом, с тёмным, умри».
«Пили вместе так называемый «флогистон» (дешёвое разливное вино), – читал Вадим из Ахматовой уже после того как выпили за гения.
Пётр Анисимович выпивал; мог ли Пётр Анисимович думать сейчас о каких-то
