Обсидиановый нож - Александр Мирер

— Йе…

Он догадался, повторил звук.

— Уу — у…

Повторил и это.

— А — о…

Пожалуйста… Как в музклассе, пой себе «ре» третьей октавы. Сольфеджио.

Учитель быстро запел, обращаясь к воронке. Та шевельнулась, ответила тонким визгом: «И — иуиа — айе — е» в разных тонах. Потом еще, но приятней, без визга. Вроде пастушьей жалейки: «И — у–у — ту…» Колька почувствовал — от него ждут, чтобы он поговорил на своем языке. Он посмотрел на учителя. Тот кивнул, заламывая густые брови.

— Ну что я вам скажу… Жила — была курочка… то есть, баба. Была, понимаете, у нее, эта — курочка — ряба. Ну что, хватит?

Воронка опять запела — длинно, грустно, замедленно, как солнечные полосы тянутся на закате. Кольке становилось все спокойнее — сидишь, ни дать ни взять заклинатель змей. Пение!

— Каопу, — сказал учитель. Колька понял — нужно повторить. Он повторил сразу правильно и подмигнул Аху — ке. Тот медленно улыбнулся. Старец закивал, восторженно сжимая руки.

— Каопу, — повторил учитель и пропел два звука: «У — у, а» в «до» и «ми». Колька тоже повторил и пропел. Вот как — предмет можно обозначить и словом, и пением без слов.

«Э, нет — эта штука посложней магнитофона, Бурмистров», — легко подумал он, и в этот самый момент с ним случилось нечто, чего он никогда потом не мог объяснить и понять. Слова полились рекой в его мозг. Воронка их выпевала, учитель произносил, а он, Николай Карпов, впитывал все легче и легче, с наслаждением легкости и удачи. Слово влетает, как ласточка в гнездо, и ложится на место, как кирпич в стену, голова приятно согревается, и так весело, хорошо на сердце! Он чувствовал, что дважды повторять не надо, запомнит и с одного раза, и учитель перестал повторять слова. «Ходить. (Ходить вообще — понял Колька). Ты. Я. Я хожу. Я сажусь. Я встаю. Ахука, встань! Сядь. Он сидит. Ты сидишь. Он говорит. Брахак говорит. Брахак, скажи! Ты — человек. Я — человек. Брахак, кто ты? Я — человек. Он — человек».

— Колья, скажи, кто ты? — спросил учитель.

— Я — человек… — проговорил он и спел то же самое: «и — о», в звуках «до» — «соль», и чуть не заплакал от счастья. Он — человек! Он говорит и поет!

«Ходить, голова, ты, я, камень, спина — кто они?»

«Слова» — подумал Колька.

— Слова, — пропела Нарана.

— Слово? — спросил учитель, показывая на пистолет.

— Пистолет, — ответил он по — русски.

— Пьистолльет, — повторил учитель. — Я не (пауза) это слово.

Колька заполнил паузу по — русски, «знаю».

С этого понятия началась группа абстракций — «знать, изучать, действовать, запоминать, верить, соотноситься…» — в бешеном и все нарастающем темпе на Николая Карпова обрушивались слова. Но он был и сам не промах, о учителя, Николай Карпов брал английский по кембриджской программе… Краешком — краешком мозга он успевал оценивать их методику; успевал гордиться собою — он запоминал мгновенно, прочно, и отвечал Воспитателю все более сложными фразами. Наконец, иссякло и удивление, он перестал ощущать себя, а слова, летящие из оранжевой воронки, четырехзвучные — четырехнотные слова, стали видимыми. Они мерцали и окрашивались, вращались в оранжевой мгле. Выплывали многорельефные фигуры, серебристые и переливающиеся радужной пленкой, и форма их и мера были геометрически совершенными, причем буквам соответствовала горизонтальная плоскость, а тону и продолжительности звука — две вертикальные, и эта чудная геометрия озвучивалась голосом Воспитателя, повторявшим слова на раджане. Но голос отставал от мягкого цвета фигурок, и они говорили свое, и оказывалось, что мир также устроен геометрически совершенно, стоит лишь сущностное понять и выразить символами, вот так! Ах, что такое жизнь, обладание, смерть и рождение и счастье? — звуки, звуки, четырехмерные, вечно переменная вибрация времени…

— Мысль потешная! — беззвучно расхохотался он. — Ты разве не сущностна, разве ты — четырехмерный звук? Как мне называть тебя?

— Нарана, — был ответ, что означало «Великая Память».

Смех мелькнул в потоке слов, как фонтанчик на гладкой поверхности. Было счастье запоминать слова, слушать молча и запоминать и помнить их, ибо высшее счастье не в действии, но в памяти, и в ней же истина.

— Погоди, — взмолился он. — Говорю тебе, путаешь ты, смущаешь!

Что — то мягкое, неслышимое подступало к нему, вдруг его схватили за плечи. Голос извне приказал:

— Поблагодари Нарану и Воспитателя! И встань!

Он улыбался. Пропел, улыбаясь: «Пришелец без касты благодарит и уходит». Кровь, горячая, как неразведенный спирт, отливала от мозга. Он был еще беспечный, легкий, как верхнее фермато Карузо — полетность, волшебная вибрация, перламутровые плечи Коломбины!

— Встань, встань! — твердил голос Ахуки.

Он отвалился на руку и со счастливой улыбкой посмотрел на «их: Ахука и Брахак. Их лица были неподвижны — серые каменные маски. «Ого, одуреешь от такого!» — весело подумал он и воскликнул:

— Хорошо ли я владею речью, друг Брахак и друг Ахука?

Они воткнулись в него глазами, — да что с ними? Он повернулся к Володе. Как будто ничего… Переминается и крепко потирает колени. Это из — за него, Кольки, волнения!

— Что беспокоит тебя, друг Ахука?

Краска стала возвращаться на лицо охотника, Брахак сделал успокоительный жест. Черт побери, что произошло? А где старец, Хранитель?

— Хранитель Великой Памяти ушел, — медленно, с тем же сверлящим взглядом, отвечал Брахак: — Как твое имя?

— Ко — ля, ты ведь знаешь, друг Брахак! — и, по — русски: — Володь, да посмотри на меня! Они же меня не узнают!

Сейчас же к нему присунулось лицо Бурмистрова — вплотную.

— Повернись… Ф — у–у… Ты — прежний, — выдохнул Володя.

Ахука засмеялся коротким, невеселым смехом.

— Не — ет, внешностью ты не переменился, пришелец… Вставай же, я тебе помогу. — Взял за плечи, поддержал. — Обошлось, во имя Равновесия…

Колька не спросил, что обошлось. Он охнул, нестерпимые мурашки бежали по ногам, кололи иглами. Закряхтел и Володька, растирая колени:

— Ох, сколько мы времени просидели, Николай?

Разминаясь, постанывая, он взглянул на часы. Шестнадцать пять?! Без минуты было десять — просидели шесть часов! Как миг единый…

— Идите за мной, поспешайте, — приказал Ахука.

Так быстро, как позволяли затекшие ноги, они пошли к выходу. Подгонять их не приходилось — они слишком давно не видели Рафаила, и ощутился гнет подземелья, пригибал голову. Душно, тяжко… Мимо ноющих, визжащих, шевелящихся оранжевых глыб, мимо неподвижных людей, скорее на волю… Мысли — прочь, всё прочь, дайте глотнуть воздуха! Но что за чудище, это же гигант немыслимый, не зря они его боятся… показалось им, что со мной беда. Рисковали, значит. Но игра стоила того, аи да Великая Память!