Последний атаман Ермака - Владимир Буртовой

— Я не увидел татарской княжны Зульфии. Где она? Неужели какая болезнь к ней пристала?

Марфа с грустной улыбкой пояснила Симеону, что княжна, узнав об аресте атамана и есаулов, лишилась сознания, но теперь пришла в чувство и лежит в кровати, плачет.

— За своего мужа Ортюху боится. Он такой резкий на слово, может самому воеводе в глаза брань выкрикнуть, а там будь что будет, хоть и петля на шею!

— Да-да, Ортюха добрый, храбрый казак, — кивнул головой Симеон Кольцов и к молодым казакам повернулся: — Вы готовы? Шагаем за мной вон из опасной Самары!

Через полчаса, с усилием разжав руки Маняши на своей шее, Митяй шагнул за порог вслед за Симеоном и Федоткой. Марфа перекрестила казаков в спину, а Федотка уже от сенцев сказал на прощание:

— Будет какая возможность, скажите атаману Матвею, что за него и есаулов готовы головы положить, доведись какому-нибудь случаю!

— Хорошо, братцы! Себя берегите, вам еще жить и детей растить! Храни вас господь! — сказала на прощание Марфа, обнимая ревущую в голос молоденькую Маняшу. — Будет тебе солонить казацкую дорогу, девица! Ты жена казака, учись терпению ждать, тем слаще будет встреча! Вот увидишь, дадут о себе весточку Митяй и Федотка, не кутята с молочными зубами! Они сибирский поход с Ермаком сдюжили, холод и голод стерпели, мужиками стали. Идем к нашей княжне, ее успокоим, ей всех труднее, она на чужбине, вовсе без родителей!

— Жалко Митю, ой как жалко! — всхлипывала Маняша, сквозь слезы улыбаясь под ласковой рукой Марфы, которая гладила ее по голове, по плечам, стараясь ободрить в трудную минуту.

С подворья вернулся родитель Наум, на вопрошающий взгляд дочери жестом руки дал понять, что казаки спокойно прошли под воротной башней и покинули город.

— Поздно уже, скоро петухи запоют. Не много их в городе, да дюже голосистые, вольготно им горло драть над волжскими просторами. Ложитесь, да постарайтесь уснуть — завтра надо разузнать что-либо про наших казаков. Авось какой-нибудь случай да подвернется на здешнем торге альбо у кабака, — а сам с необъяснимым чувством внутреннего облегчения подумал, что это не плохо, иметь в доверительной дружбе литовского стрелецкого голову Симеона Кольцова. «У него немалая ратная сила под рукой! Авось и придумаем вместе, как вызволить из неволи Матюшу и верных есаулов… Эх, воевода, воевода, не хватило смелости дать атаману возможность уйти из Самары! За свою голову страх пересилил совесть. Взял на душу тяжкий грех. Ну что же, когда будешь в пекле адовом жариться, так попомни о казаках…»

Остаток ночи прошел в беспокойном сне, и утром, позавтракав, Наум оделся потеплее, расчесал густую русую бороду деревянным гребешком и собрался в острог.

— Вы сидите дома, заперев дверь. Я выйду якобы за покупками. Жаль только, что в Самаре пока что торговый ряд весьма скуден, всего три купеческих лавки, долго перед ними не проторчишь. — Наум перекрестился на икону, словно просил у Божьей Матери помощи, надел на полуседые длинные волосы серую баранью шапку и широко шагнул за порог, не забыв наклонить голову, чтобы лбом не удариться о притолоку, навстречу морозному ветру и легким снежинкам, которые оседали на землю в тихих укромных местах.

Город жил своей хлопотливой жизнью, словно накануне ничего особенного и не случилось. Гулко стучали топоры, надрывали за ночь отдохнувшие глотки работные мастера, подсказывая, где и как выравнивать срубовые стены, кричали погонщики лошадей, перетаскивая длинные обструганные бревна к новым постройкам, а шустрые ребятишки охапками и мешками разносили по избам светло-желтые щепки и гибкие ленты снятой с деревьев коры — в зиму на растопку все сгодится.

У первой же лавки две моложавые женщины, одетые в ношенные не одну зиму черные полушубки, судачили о своих мужьях, которые вот уже более месяца стоят в стражах в устье реки Самары, оберегая купеческие амбары и струги.

— Бог весть, Настюха, кто там им кашу варит да щи готовит, — вздохнула полнотелая стрельчиха, снимая с прилавка в плетеную корзину изрядный кусок только что купленного мяса.

Смуглолицый купчина мазнул левой ладонью по широкой черной бороде и, заигрывая, с прищуром наклонился к молодкам:

— Вот-вот, красавицы! И у меня от такой же заботы голова по вечерам кружится! Приду в пустую избу, а каши сварить-то и некому! Взяли бы на себя такую простенькую заботушку, ась? Все едино стрельцы ваши кто знает когда воротятся!

— Экий ты, Ибрагимка, греховодник! Не боишься, что твой бог-аллах, у которого сто жен, за соблазные речи отправит в ад на вечные муки? — тут же построжела голосом стрельчиха с шустрыми зелеными глазами, смешно оттопыривая полные губы, словно хотела чмокнуть мясника в смуглую, заросшую прямыми волосами щеку.

— Да я, голубушка Стефанида, давно в православной вере, молюсь Иисусу, а не аллаху. А чтобы бог не гневался, я по такому случаю иконку-то рушником накрою, чтоб святого Николая-угодника не смущать и в соблазн не вводить. Он хоть и святой, да прежде святости тако же немало погрешил с женками, ась?

Наум Коваль оставил лавку мясника и прошел чуть дальше к строящейся церкви, но и здесь, в кузнечном ряду, ему подслушать что-нибудь новое не удалось, хотя о задержании атамана Мещеряка разговор нет-нет, да и проскальзывал. Просидев в тесном кабаке два с лишним часа, ближе к обеду, Наум, удрученный не оправдавшимися надеждами на известия о судьбе казаков, идя домой, неожиданно наткнулся на рыжеволосого отрока с плутовским лицом. Из-под заломленной на затылок суконной шапки вызывающе торчали клочками рыжие волосы. Отрок так торопился куда-то, что едва не ударил промысловика головой в живот. Наум успел цапнуть его за ворот кафтана и грозно глянул сверху вниз на низковатого ростом отрока.

— Выходя на улицу, малец, надобно кроме шапки еще и очеса свои с полки доставать да на место вдавливать! Вот как двину по темени, чтоб впредь наука была не по сторонам зыркать, а под ноги! Сказывай, откуда стремглав летишь, постреленок?

Отрок смешно скорчил рожицу, шмыгнул носом и без тени страха съязвил старшему:

— Я-то? Да ездил днями в Москву, всех перевидел, все здоровы, тебе велели кланяться, почему сам не едешь?

— Ах ты-ы, нахаленок этакий! Воистину не грех прибить тебя как следует, впредь в науку почитать старших!

— Давай, давай! Как же? Бей быка — не дает молока!

Отрок крутнулся под дюжей рукой Наума, и с нахальством зыркнул вверх из-под шапки, которая надвинулась ему по самое переносье. Негромко сказал, озираясь по сторонам:

— Будет тебе, дяденька, меня патлать! Прибьешь ежели, а кто тебе про атамана Матвея верное слово скажет, а?