Огненный столб - Джудит Тарр

Старейшины не были такими осмотрительными, как Нофрет. Все они слышали, как Моше заявил перед священной горой, что не будет снова царем Египта, но теперь, когда они уже подходили к Мемфису, стали наседать на него.

— Только подумай, — говорили они. — Вот ты, вот царство. Его правитель — твой преемник по очень отдаленной линии. Царская линия прервалась, почему бы тебе не восстановить ее? У тебя даже есть сыновья, чтобы наследовать тебе.

Моше, казалось, не слышал их. Он сидел, скрестив ноги, у костра под звездным сводом, который в Египте считают телом богини, и слушал песни шакалов. В отблесках костра его лицо ничем не напоминало царя, некогда правившего в Ахетатоне: того странного человека с длинным подбородком и всегда недовольно искривленными губами.

— Подумай только, — продолжали они, с удовольствием слушая сами себя. — Наш народ притесняют цари, которые и боятся, и презирают его. Если бы явился человек, провозгласивший себя царем, и предоставил нашему народу свободу править вместе с ним…

Это зашло уже слишком далеко. Мириам вмешалась с горячностью, какой Нофрет не замечала в ней со времен смерти Тутанхамона:

— Вы сами не понимаете, что говорите. Египет не потерпит чужеземного царя или власти другого народа. Он уже терпел царей-пастухов — и никогда не забудет этого. Как вы полагаете, почему теперешний царь так угнетает ваш народ? Потому что он помнит, что Египет однажды был завоеван и может быть завоеван вновь.

— Разве это завоевание, если царь возвращается на трон, принадлежащий ему по праву рождения? — спросил один из старейшин.

— Если якобы умерший царь и возвращается, ведя за собой чужеземное племя, то это самое настоящее завоевание.

Старейшины замотали головами, затрясли бородами, их челюсти сжались. Все были возмущены ее непоколебимой логикой.

— Почему царь должен освобождать такое множество рабов, полезных ему, даже если их соплеменники пришли просить за них? Куда проще избавиться от царя и посадить на его место человека, у которого есть причины любить наш народ.

— Бог не приказывал ничего подобного, — резко сказала Мириам. — Нам велено освободить наш народ от фараона и вывести его из Египта. А не требовать трона Египта.

— Однако если бы мы…

— Вы не будете ничего делать. В свое время мне пришлось отправиться в изгнание, потому что я пыталась посадить рядом с собой на трон чужеземного царевича. Если бы мы с отцом вернулись из страны мертвых с кучкой пастухов за спиной, Египет сам убил бы нас, его царю не понадобилось бы пошевелить и пальцем.

Апиру не верили ей. Никто из них, кроме Агарона и Иоханана, не жил в Египте. Все они были людьми свободной пустыни, наивными в делах Двух Царств. Они спорили об этом снова и снова, пока Моше не перестал обращать на них внимание, а Мириам не ушла, рассерженная.

Мириам продолжала сердиться, даже укладываясь спать в своей половине шатра. Она была спокойна, но Нофрет ощущала тяжесть в воздухе, напряжение тетивы, готовой лопнуть. Она расстелила свои одеяла, разделась и легла в тусклом свете лампы, висевшей на столбе. Мириам лежала неподалеку, завернувшись в одеяла; масса темных волос почти скрывала маленькое замкнутое личико, широко раскрытые темные глаза глядели в никуда.

— Мне показалось, — сказала Нофрет после долгого молчания и размышлений, — что ты была рада таким разговорам. Ты действительно не хочешь снова стать царицей?

К ее удивлению, Мириам ответила:

— Чего бы я ни хотела, это совершенно неважно.

— Значит, хочешь, — обрадовалась Нофрет. — Но, похоже, не так сильно, чтобы попытаться сделать это.

— Я ничего не хочу, кроме как выполнить свой долг и покончить с этим.

— И потом умереть?

Взгляд Мириам хлестнул Нофрет по лицу, но она выдержала его спокойно, будучи женой мужа с норовом и матерью еще более норовистых детей.

— А что мне еще делать?

— Жить. Быть счастливой. Поклоняться своему богу, если хочешь.

— Это не так просто.

— Иногда просто.

— Для тебя — может быть. — К Мириам вернулось былое высокомерие царской дочери.

Нофрет рассмеялась. Возможно, этого делать не стоило, но она не смогла удержаться.

— Ты все так усложняешь. Неудивительно, что люди думают, будто бог запретил тебе улыбаться. Они считают, что если ты улыбнешься, тебя поразит проказа или кое-что похуже.

— Какие глупости!

— Неужели? — Нофрет оперлась на руку. — А мне кажется, ты боишься улыбаться. Боишься, что лицо треснет. Или кто-то улыбнется в ответ. А вдруг это будет мужчина? И недурной собой? А что если он достанет твое сердце из саркофага, где оно так давно лежит, согреет его и вернет к жизни?

— Мое сердце не… — Мириам поспешила закрыть рот.

— Следовало сказать тебе это много лет назад, — сейчас Нофрет говорила больше с собой, чем с Мириам. — Ты же превратилась в мумию — ходишь и дышишь, но с тех пор, как умер твой молодой царь, ты мертва.

Мириам лежала неподвижно. Нофрет сумела проникнуть за воздвигнутые ею стены. Эти стены были очень высокими, а с годами стали еще выше. Что за ними скрывалось, Нофрет точно не знала, но почему-то надеялась, что там все та же девочка, третья царевна Ахетатона, обнаженная, гибкая и бесконечно любопытная. Эта царевна еще не научилась быть царицей, носить маску гордости, твердости и холодности, и сердце ее было нетронутым, как зеленый неспелый плод.

В спокойной грустной женщине, чья красота не поблекла и не огрубела, от этой девочки осталось очень мало. «Странно, — подумала Нофрет, — что красота сохраняется, даже когда сердце с годами иссыхает».

— Ты забыла, как жить, — продолжала она, — и теперь даже не вспоминаешь, что значит хотеть жить. Ты потакаешь своему безумному отцу и надеешься, что он потерпит неудачу, а тебя убьют.

— Ничего подобного, — запальчиво сказала Мириам. Нофрет добилась своего, перед ней был ребенок, пусть дерзкий и обидчивый, но все же настоящий. — Ты ко мне придираешься.

— Разве? Но так было всегда. Ты сама мне разрешила, очень давно. Помнишь?

Мириам не ответила.

— Я всегда говорила то, что не могла сказать ты, потому что ты была слишком безупречной, царевна. И теперь позволь мне сделать то же самое. Ты не возражала бы, если бы последние из вас умерли в Египте.

— Ты осуждаешь меня?

Нофрет села, обхватив колени. Ее волосы, заплетенные на ночь, скользнули по плечу. Она заметила в них проблески седины. Волосы Мириам были такими же черными, как и прежде. Везет некоторым женщинам.

— Посмотри на себя! — сказала она. — Всех нас уже коснулись годы. В моих волосах появляется седина, груди начинают обвисать, а кости по утрам ноют. А ты едва ли стала хоть на день старше с тех пор, как была девочкой. Ты такая же стройная, волосы у тебя такие же черные, на лице не прибавилось ни морщинки. И ты — ты — хочешь умереть. Почему? Какая от этого польза? Разве что труп получится красивый?