Прекрасная Габриэль - Огюст Маке

Эта мысль вызвала не слезы, а кровь из распухших глаз молодого человека, потому что он признался себе при этом ужасном несчастье, что уже целый год сердце его не имело ни одного биения, в котором не повторялось бы как отголосок имя Габриэль. Эта горесть, эта жажда к движению и к рыданиям была болезнь любви, потребность призвать мать, навсегда потерянную, это было мучение страдающей души; а безумная радость увидеть Париж после добровольного отсутствия — это было дурно скрытая надежда отыскать женщину, от которой он бежал за моря. С минуту он говорил себе, любуясь золотом и мрамором своего дворца, что Господь сжалился над его горестью, что Габриэль при луврском дворе услышит об его богатстве, об изяществе его дома и добре, которое он делает бедным, и что хор похвал и благословений дойдет до ушей этой обожаемой женщины и сохранит в ее душе сладостное и поэтическое воспоминание, которое она должна была сохранить о своем однодневном друге.

Он убаюкивал себя этими очаровательными мечтами, и вот судьба разрушила все здание, которое, разлетевшись в прах и дым, присоединялось в вечности к честолюбивым мечтам, которые породила и уничтожила любовь.

Таковы были мысли Эсперанса. Между тем часы шли. Угли шипели, готовясь погаснуть. Уже лампа издавала последний блеск; скоро темнота, холод должны были распространиться в комнате.

Эсперанс попросил прощения у Бога в своем тщеславии, набожно поручил себя Его милосердию и лег на постель, думая о бедном Урбене дю Жардене, меланхолическая тень которого, может быть, каждую ночь посещала это счастливое убежище его первых лет. Сон сменил это волнение и владелец отеля на улице Серизе забыл под каменными сводами бархат, эбен и золотую бахрому своей княжеской постели.

Следующий был несчастный день. Эсперанс, получив свои завтрак и запас дров, не видал больше тюремщика, который не приходил даже в час обеда. Он видел странное движение в отдаленных улицах, потому что он мог видеть далеко: все соседство Шатле было от него закрыто выпуклостью башни. Он заметил людей, поднимавших руки к небу, других отиравших глаза, слышал звук оружия в крепости. Множество всадников, во главе которых он приметил Росни, проехали по набережной. Что значил этот шум, эти воинские прогулки? Что значило в особенности забвение, в котором его оставляли, без огня, без провизии, без известий, без друзей, даже раздраженных? Крильон, Понти, зачем не передавали ему, по крайней мере, свое неудовольствие? День показался очень длинен бедному пленнику; все черные призраки, которые день рассеял, воротились, когда он почувствовал, что через два часа наступит ночь. Неужели он будет вести такую жизнь? Спать, страдать — вот отныне его путь и его цель! Он чуть было не впал в отчаяние, когда увидал, что солнце посылало прощальные лучи на железную решетку его балкона.

— Как! — вскричал он. — Разве никто не любит меня на этом свете? Как! каменных стен достаточно, чтобы отдалить человека от всех, кто его знал, и ничье сердце не имеет силы, чтобы бросить вздох, который перешел бы за эти стены и достиг моего сердца! Я посылаю же мои обеты и мои мольбы за горизонт, неужели не найдется никто, кто возвратил бы мне их?

Говоря эти слова, он с унынием сел на скамью за решеткой балкона и опустил на руки свою голову, отяжелевшую от горестей незаслуженных.

Между тем запоры застучали, дверь отворилась, тюремщик перешел через всю комнату и ударил по плечу пленника. Это прикосновение грубой руки, хотевшей оказать ласку, заставило Эсперанса опомниться.

— Ах! — вскричал он. — Вот и вы наконец!

— Немножко поздно, но у меня были другие заботы.

— Это не совсем вежливо, — улыбаясь, сказал Эсперанс.

— Разве вы не знаете, что короля чуть не убили?

— Боже мой! — вскричал молодой человек с испугом. — Возможно ли это?

— Такого доброго короля!

— О да! — сказал великодушный Эсперанс. — Редкого короля.

— И вы понимаете, что узнав это, у меня недостало духа кормить пленников, — наивно прибавил тюремщик.

— А у пленников недостало бы духа. Но как же здоровье короля?

— Подробностей не знаю… Сюда идут, и вы сейчас узнаете все.

— Сюда идут?.. Кто же?

— Губернатор.

— А! — проговорил Эсперанс. — Губернатор?

— Да, он всегда провожает посетителей.

— Разве ко мне приехал посетитель?

— А то как же! Разве губернатор приехал бы просто так? Лестница слишком высока для его старых ног.

— О друг мой! Позвольте мне идти к ним навстречу.

— Не к чему, — отвечал тюремщик, — они пришли.

Эсперанс не спускал глаз с двери тюрьмы. Он увидал сначала губернатора, потом за стариком женщину, голову которой закрывала бархатная мантилья. Эта женщина при виде этой печальной тюрьмы сделала движение ужаса и сострадания. Она остановилась, как будто ее маленькие ножки не могли идти далее.

Губернатор подошел с улыбкой к Эсперансу, с улыбкой взял его за руку и подвел к неизвестной даме. Эсперанс позволял себя вести с сердцем взволнованным признательностью и любопытством. Когда он был в двух шагах от посетительницы, старик поклонился и ушел, оставив дверь тюрьмы открытой, между тем как тюремщик, по знаку незнакомки, сел на пороге двери.

— Вы свободны, месье Эсперанс, — сказала она дрожащим голосом, от которого трепет пробежал по жилам пленника.

Он подошел, протянув руки; она приняла ласку, от которой без сомнения слегка покраснело ее ангельское лицо.

— Габриэль!.. — вскричал Эсперанс, сложив руки. — О! Извините, маркиза!

Он вне себя отступил перед своей мечтой, которая явилась живая на пороге его темной тюрьмы.

Глава 48

ОДИН ИЗ ТЫСЯЧИ КУПЛЕТОВ СЕРДЕЧНОЙ ПЕСНИ

Эсперанс и Габриэль смотрели друг на друга молча, предаваясь оба непреодолимому влечению красоты, которую ни тот, ни другая никогда не находили столь совершенной. Молодой человек увидал Габриэль серьезнейшей женщиной, оставив ее совершеннейшей девушкой. Ничто не могло быть нежнее линий ее лица, выражение которого облагородили мысль и заботы. А фигура, прежде небезукоризненной грации выиграла, развившись, то сладострастное очарование, которое изменяет в любовнике меланхолию любви в страсть. Эсперанс при виде этих золотистых волос с богатыми шелковистыми косами, этой белой и мягкой кожи, под которой виднелись длинные лазурные жилки голубых глаз, томность которых очаровывала, губ красных, груди, трепетавшей под кружевами, — Эсперанс отступил, как мы сказали, и прижал обе руки к груди, где зажигалась тройная любовь: воображения, души и чувства.

Габриэль также любовалась в пленнике кротким благородством лица, его красноречивой бледностью, выражением горькой печали, сжавшей углы его нежного рта. Изящная сила этой мужественной молодости напоминала ей изображение древних богов, один вид которых обнаруживал небесное происхождение.