Прошедшие войны - Канта Ибрагимов

— Кто это? — услышал он хриплый голос матери.

— Нана, — вскричал он и бросился в темнеющему в углу силуэту.

— Цанка! Цанка! — зарыдала мать, сдавливая в объятиях сына. — Это ты? Это ты?… Цанка! Как я рада, ты пришел, тебя Бог прислал проститься со мной… — она зарыдала, еще сильнее прижимала к себе его голову. — Цанка, прости меня, прости проклятую, не уберегла я твоих детей, не уберегла, не сохранила род Арачаевых. Не смогла… Прости меня… Как я несчастна… Что мы будем делать? Цанка — это был ужас. Такого издевательства человечество не видело… Это был кошмар… И представляешь, до чего я несчастна — меня Бог не забрал, а молодых на глазах растворил… Цанка, как я рада, что под конец увидела тебя… Открой окно, дай я на тебя посмотрю… Дай поцелую.

— Нана… Нана… — рыдал Цанка.

…На улице увидеть фронтовика-односельчанина пришла толпа людей.

— Что говорит Арачаев?

— Нас не отправят назад?

— Говорят, что весной будем на Кавказе.

— А Цанка — офицер! Молодец!

— Может теперь работы дадут?

— Есть ли у него табак?

Вечером, когда остались одни, Цанка развел костер из веток кустарника джингила и саксаула. В комнатенке стало светлее, теплее, уютнее. При свете огня он рассмотрел комнату. Оказывается, вокруг было чисто, аккуратно, стены были побелены, полы ровно смазаны глиняным раствором. Крыша была камышовой, от толстого слоя навалившего за зиму снега она в середине прогнулась и грозилась в любую минуту отвалиться. В углу была пристроена, на чеченский манер, дровяная печь, а прямо посередине комнатушки в аршин высотой была выложена стена из глиняных кирпичей, пространство между этой стенкой и стеной хибары наполнили соломой. Это были нары. На них лежала Табарк, рядом сидел ее угрюмый сын.

— Ой, Цанка, — говорила беззубым ртом мать, — ты не знаешь, что здесь было. Нам еще повезло. Люди до сих пор живут в землянках. А здесь был сарай для ишаков. Мы как могли все оборудовали. На большее и сил и средств не было. А сами местные живут ужасно. После сумерек ни один из них из дому не высунется, хоть и будут все со двора их уносить. А утром бегут в милицию и там, где одна корова пропала, говорят три… А наши и днем и ночью рыскают кругом, как волки, хотят выжить, с голоду не помереть. И попадает им от власти соответственно… А наш Дакани пострадал совсем из-за ничего… Где же он сейчас — родименький…

Цанка смотрел на мать, не мог прийти в себя. Постарела Табарк до неузнаваемости. Щеки впали, скулы и челюсть выдвинулись вверх, глаза глубоко ввалились, потеряли цвет, блеск, движение. Губы обесцветились, покрылись синюшными волдырями, кожа сморщинилась, пожелтела. А самое страшное руки — они стали большими, костлявыми, грубыми, с толстыми, выпирающими венами. Холодными.

Ночью спали вместе, в обнимку. Цанка лежал с открытыми глазами, ни о чем не думал, не было сил. Табарк чавкала беззубым ртом, сосала третью подряд сладкую конфету — подарок сына. Глубокой ночью снова долго разговаривали. Говорили обо всем. На рассвете усталая Табарк, засыпая, сказала сыну:

— Цанка, я хочу сделать тебе завещание. Первое — не отчаивайся и борись за жизнь. Ты последняя надежда рода Арачаевых. Не дай ему засохнуть. Найди Дакани и Гелани. Я чувствую, что они живы… Ты молодой — народи еще детей. Обязательно. Второе — не забывай Родину и всеми силами постарайся вернуться в родное Дуц-Хоте. Береги язык, традиции народа и честь нашей фамилии… И третье, личное, у меня тоже могилы не будет. Если вернешься домой, поставь нам памятники на кладбище — газавата: мне, Дихант, Кутани и Дени, и отдельно нашему многострадальному народу… И еще, твоя дядя — Баки-Хаджи был хранителем древнего кладбища. Вернешься домой, возьми на себя эту нелегкую ношу. И помни, если туалет — культура семьи, то кладбище — культура народа. Сравнение на первый взгляд грубое, но по сути они идентичны… Такова жизнь.

…А на утро в хибару заскочила с шумом и с криками милиция. Выхватили они из объятий матери заспанного сына, надели наручники и, не обращая внимания на слезы, мольбу и проклятия Табарк, увезли его на станцию Чиили, в отделение милиции. Двое суток держали в карцере до выяснения личности пришельца. Отпуская, оскорбляли, называли самозванцем и дезертиром, дали какую-то справку, заставили где-то расписаться, обязали являться в милицию каждые пять дней, как когда-то после Колымы, и самое главное, какой-то завшивевший сержант снял с него погоны капитала и все награды. С трудом сдержал себя Цанка, глотал в злобе слезы, просто хотел побыстрее увидеть мать.

Всю дорогу до колхоза бежал, задыхался, падал, вставал и снова бежал, будто чувствовал неладное… Не ошиблось ноющее сердце… Осиротел он полностью.

Три дня лежал он в хибаре безвылазно, горевал. Три дня приходили к нему земляки, разжигали печь, делились скудной едой. На четвертый не пришли. А на пятый день он пошел на станцию, чтобы стать на учет, и вообще чтобы пройтись, посмотреть, что делать дальше.

У здания участкового милиционера толпились люди — все русские: двое мужчин и четыре женщины. Мужчины дымили самокрутками. Едкий запах самосада щекотал ноздри Цанка, он уже много дней не курил. С трудом преодолев стеснение, он попросил закурить. В это время подошел казах-милиционер, толстый, пухлощекий старшина. Открывая висячий замок, он искоса осмотрел всех и, остановив взгляд на Цанке, спросил: — А ты кто такой?

— Капитан Арачаев.

— Хм, — усмехнулся старшина, — "капитан"… У нас вот и полковники есть, правда бывшие.

Милиционер вошел в кабинет, включил свет. Сквозь окно было видно, как он спокойно разделся, тщательно, любуясь в зеркало, укладывал прическу, потом, подойдя вплотную к своему отображению, ковырялся с прыщами, дергал из носа волосы.

— Так, дамочки, — наконец крикнул он, — быстренько поставьте самовар и тщательно уберите комнату, — с этими словами он вышел на улицу. — Я скоро приду. Ждите.

Через полчаса неприятная процедура регистрации закончилась. Цанка освободился первым, не зная, что делать, стоял посередине улицы. Голод и боли в желудке и во всем теле не давали покоя. Он огляделся. Кругом были грязь, убогость, нищета. Холодный ветер порывами стегал по лицу острыми песчинками. Вяло простонал паровоз. Два чумазых подростка, ссутулясь, пряча руки в карманах штанов, пересекли улицу, исчезли за поворотом. Мимо со скрипом проковыляла старая полуторка. В это время от участкового вышел еще один мужчина.

— Ну что, фронтовик, закурим, — обратился он к Арачаеву.

— Если угостите.

— Где воевал?

— Везде, — невесело ответил Цанка.

— Как Вы сказали Вас зовут, капитан?

— Арачаев Цанка.

— Очень приятно, — мужчина протянул руку. — А я Волошин, Петр Иванович.

Покуривая, пошли вдоль улицы.

— Родственники здесь? — спросил Волошин.

— Теперь одинок, — грустно усмехнулся Цанка.

— А жилье есть?

— Можно сказать, что нет.

— А работа?

— Нет.

— Тогда пошли со мной. Помогу устроиться у себя. Работа неважная, даже вредная, но других для нашего брата нет… А жить пока будешь у меня. Жилье, правда, тоже неважное, но лучше тюрьмы… Ты когда-нибудь бывал в неволе?

— Гм, — махнул головой Арачаев, — после двадцати пяти лет вся жизнь в неволе.

Работали Арачаев и Волошин на окраине поселка в кожевенном цехе. Трудились по двенадцать часов в сутки, с одним выходным в воскресенье. Весь день возились в серной кислоте, в животном жиру, в соли. От вредного воздуха у Цанки стали барахлить слабые легкие и бронхи. Он постоянно кашлял, его рвало, тошнило. Слабость и безразличие ко всему владели им.

Через две недели получили приличный аванс. Вечером в субботу гуляли: пили водку, закусывали консервами из сплошного комбижира, черным хлебом. Цанка расщедрился, купил не дешевый самосад, а вонючую махорку. После первой бутылки Волошин рассказал Цанке о своей жизни.

— Я сам создавал эту власть, за нее боролся. С семнадцати лет на гражданской войне. Потом пятнадцать лет воевал в Средней Азии с басмачами, дослужился до полковника, а в 1938 году посадили, как иностранного шпиона, до прошлого года был в Ухте, железную дорогу строил, а теперь вот облегчили мою участь — перевели сюда, в теплые края, на вольное поселение. Тут что летом жара, что зимой пурга — вот и все облегчение… Семья: жена, сын — в Алма-Ате, — тут Волошин прослезился, — меня не пускают к ним, их не пускают сюда. Вот так и живем.

— Еще долго срок? — перебил его Арачаев.

— Всего двадцать лет дали — так вот считай.

— А эти русские женщины, что они здесь делают?

— То же, что и я.

— Они тоже осуждены?

— Да.

— А кем они работали?

— Две учительницы, одна врач, а жена Ильи — того мужчины, что с нами на учет ходит, так она крупный партийный работник в прошлом.

— Это которая?

— Самая пожилая.