Зарево - Юрий Либединский

Темиркан понимал, почему ему не давали назначения: он мусульманин, ему не доверяли. Стремясь действовать через мусульманское духовенство, Турция призывала мусульманских подданных Российской империи к газавату. И Темиркану именно потому не доверяли, а что с ним делать — не знали. Корпусное начальство не могло само разрешить этот вопрос и ждало распоряжения наместника Кавказа. А там или забыли, или не хотели решать.

Темиркан чувствовал, что он точно попал в паутину. Оправдываться и клясться в верности династии он не считал нужным, потому что не чувствовал себя ни в чем виноватым, — да ведь его ни в чем и не обвиняли. И кто знает, сколько времени находился бы он в этом положении, если бы в плен к русским не попал один из внуков того Мисоста Батыжева, который после присоединения Кавказа к России уехал в Турцию. Потомки его воспитывались в ненависти к России, и этот попавший в плен родич Темиркана — его тоже звали Темиркан — был командиром кавалерийского полка. Раненный при сражении под озером Ван, он был доставлен в штаб корпуса, и когда при первом допросе выяснилось, что он, Батыж оглу, является дальним родственником Батыжевых, о Темиркане сразу же вспомнили. Его попросили встретиться с «родственником» и помочь выяснить кое-что при допросе.

При установлении родственных отношений с пленным эфенди Темиркан вначале ничего не добился, кроме «гяурской собаки», «свиноеда» и других обидных для мусульманина прозвищ. Однако при настойчивости своей Темиркан был еще и хитер: когда он стал высмеивать боевую подготовку турецких кавалерийских частей, Темиркан-турецкий стал с запальчивостью восхвалять турецкую кавалерию и таким образом выдал Темиркану все, что было нужно русскому командованию.

Командующий корпусом вызвал после этого Темиркана к себе и, поблагодарив, тут же предложил ему боевое назначение — пост начальника штаба одного из отрядов, из которых в то время состоял корпус.

Отряд этот после июльских боев под Мелязгертом отходил под давлением свежих турецких сил на северо-восток, в направлении русской границы.

И хотя положение отряда было очень тяжелое, чего командующий корпусом не скрывал, Темиркан с охотой принял это назначение. Так как предшественник Темиркана был снят «за растерянность», Темиркан сказал себе, что уж его-то «за растерянность» не снимут! На фронте у всякого воина всегда есть почетный выход — смерть в бою.

За время вынужденного бездействия в Сарыкамыше Темиркан не переставал следить за ходом военных действий. У него были свои соображения о сильных и слабых сторонах турецкой армии.

Слабой стороной ее была общая слабость штабной работы, отсутствие координации частей, особенно в бою, а при наступлении — отставание тылов. И так как на участке, где сражался отряд, в который прибыл Темиркан, турки вели наступление, все эти недостатки турецких войск сказывались особенно сильно. Чтобы остановить наступление турок, нужно было использовать именно эти слабые стороны.

Сопровождаемый только надежной группой, состоявшей из личного конвоя и пулеметной команды, Темиркан кинулся на фронт, проходивший по знойной Аляшкертской долине. Выделяя из отступающих стойкие ударные группы, он стал отводить их на отдельные высоты хребта Агрдаг и закрепляться на тех позициях, которые господствовали над переправами и удобными путями. Получив от командования поддержку в виде двух артиллерийских батарей, Темиркан обеспечил отпор туркам, которые сразу же смешались.

Таким образом, наступление турок было остановлено, а задание командования выполнено. За Темирканом Батыжевым установилась репутация храброго и талантливого офицера.

К началу второго года кампании русская армия отказалась от разделения на отдельные отряды. Однако, когда к весне 1916 года на левом фланге вновь сложилась трудная обстановка, в штабе корпуса вспомнили об отрядах, и одним из первых был вновь воссоздан отряд генерала Мезенцева с начальником штаба подполковником Темирканом Батыжевым. Этот отряд в составе двенадцати пехотных батальонов, восьми ополченских дружин, девяти казачьих сотен и трех батарей горной артиллерии был спешно переброшен на труднодоступный горный хребет, ответвление Южного Армянского Тавра, с заданием закрепиться там и задержать турок в случае их движения в обход русским войскам, которые недавно взяли находившийся в глубине турецкой территории Эрзинджан.

Темиркан ни одной тропинки, даже самой уединенной, ни одного склона, даже самого крутого, где глазомером горца чувствовал возможность восхождения, не оставлял без внимания. Зато пропасти; прорезавшие местность, Темиркан поручил «охранять горным духам», как ответил он полковнику генерального штаба, приехавшему его инспектировать. Зачем сплошная линия, когда существует система маленьких крепостей, держащих в руках всю местность?

Однако позиции, занятые отрядом генерала Мезенцева, не имели удобно проходимых путей сообщения с тылами. Вопрос о снабжении продовольствием и боеприпасами приобрел большую остроту, поэтому Темиркан и выехал в штаб корпуса, взяв с собой нескольких штабных офицеров. Саша Елиадзе, у которого были свои цели, тоже напросился на эту поездку.

Получив из штаба корпуса указания и поддержку, Темиркан направился в Сарыкамыш, где располагались глубокие тылы Кавказской армии.

Давно уже Темиркан не испытывал такой удовлетворенной гордости. Сдержанными манерами, воинской суровостью образа жизни и осмысленной целесообразностью своей тактики, понятной каждому казаку и солдату, он внушал к себе уважение. Играло большую роль также и то, что после ранения — пуля прошла чуть ниже мозжечка, задела язык, выбила два зуба и поцарапала щеку — он бегло говорить не мог. Но при этом он стремился правильно произносить слова, потому речь его приобретала особенную внушительность.

Темиркан чувствовал — его уважают, а это было лучшим лекарством для той душевной раны, которую оставила пуля, нацеленная кем-то из веселореченцев. Эта пуля обозначала для него рубеж возраста. Все, что он пережил до того, как в него стреляли, теперь казалось юностью, после этой пули сама душа его постарела. О столичной любовнице своей Анне Шведе даже и вспоминать не хотелось, тем более о богатом содержателе ее банкире ван Андрихеме и о еврее Гинцбурге, занятом презренными денежными делами.

Темиркан мог позволить себе с презрением относиться сейчас к денежным делам — оклад командира полка вполне обеспечивал его. Семья же после его отъезда на войну жила скромно. Это только когда он находился дома, жена и мать начинали одна перед другой заноситься и сорить деньгами. Теперь они каждый день ели пироги с начинкой из горского белого сыра и считали это роскошью: даже барана резали один раз в неделю, по пятницам, о чем писала ему верная домоправительница Лейля. Жена родила еще одного мальчика. «Личико княжеское, в батыжевскую породу, — писал дядя Асланбек. — Жена напоминает: черед за девочкой». Темиркан усмехался: будет и девочка!

Ему казалось, что он совсем освободился от Анны Ивановны Шведе, этой присушившей его белой петербургской немочи, и если ему снился ее светлый неподвижный взгляд, ее прохладные руки, он отталкивал от себя «это видение, вздрагивал и просыпался… Что было, то прошло.

Привязав своего коня к коновязи, обглоданной лошадиными зубами, Саша Елиадзе вошел во двор гаража. Машин было мало — все, видно, в разгоне. Со стороны приземистых, сложенных из свежего, некрашеного дерева, но уже замусоленных и покрытых копотью строений доносилось лязганье и жужжанье; здесь помещались мастерские, которые в прошлый приезд Саши еще только строились.

Начальником гаража работал здесь Семен Иванович Дьяков, известный Саше под кличкой дяди Чабреца. С Семеном Ивановичем Саша был связан по линии подпольной работы. Идти искать Чабреца в здание мастерских Саше не хотелось, и он неторопливо прошелся мимо стоявших во дворе трех требовавших, очевидно, ремонта машин.

Это были санитарные грузовики системы «Рено» — мотор вынесен впереди радиатора. Капоты были подняты, точно у машин болели зубы и они разинули рты. Возле каждой возились мастеровые и шоферы; машины то оглушающе ревели, то чихали и стреляли.

Заглядывая в потные, оживленные лица людей, Саша убедился, что Семена Ивановича здесь нет. Вдруг, когда он подошел к третьей, стоявшей поодаль машине, знакомый голос негромко сказал из-под нее:

— Подай-ка гаечный ключ.

Это был голос Семена Ивановича Чабреца. Саша обрадовался и, пригнувшись, сказал по-грузински:

— Амханаго Симон, обнимаю вас, дорогой…

— Саша, шени чериме, это очень хорошо. А я, увидев из-под машины офицерские сапоги, признаться, и понадеялся, что это вы.

— Гаечный ключ лежит вот здесь, на тряпочке… — сказал Саша. — Подать?