Генрих Эрлих Штрафбат везде штрафбат Вся трилогия о русском штрафнике Вермахта - Генрих Эрлих

Юрген подполз к Красавчику.

— Вот черт, — прошептал Красавчик, — подставился.

Юрген поднялся на ноги и посмотрел на профессора. Тот оторвал взгляд от тел жены и сына, повернул голову к Юргену.

— Я любил его, — сказал он, — я любил их. Мне незачем больше жить, — он утвердительно кивнул головой и закрыл глаза.

Ему незачем было жить. Юрген нажал на гашетку и, как Брейтгаупт, всадил остатки магазина в тело старика. Им двигала ярость, ярость против всех отцов, которые, говоря красивые слова, вкладывают в сыновей ложные идеалы. Они воспитывают их для мира прошлого или мира будущего, а сыновья попадают совсем в другой мир, в мир настоящий и расплачиваются за эти ложные идеалы собственной кровью или, что возможно еще хуже, проливают за них чужую кровь.

Он немного утолил свою ярость и повернулся к Красавчику. Над ним уже хлопотал Брейтгаупт, всовывая комок бинта ему под рубашку. Бинт сразу пропитывался кровью.

— Взяли! — скомандовал Юрген.

Они подхватили Красавчика на руки и помчались вниз по ступенькам лестницы. Им всем повезло — неподалеку стоял давешний бронетранспортер, Эльза руководила погрузкой раненых. Она побледнела, увидев их, их ношу. Она помогла им уложить Красавчика на пол бронетранспортера, подсунула ему под голову какой–то сверток, начала расстегивать пуговицы на рубашке.

— В госпиталь гони! — крикнула она так, что водитель немедленно вдавил педаль газа до упора.

Рядом, привалившись спиной к стене, стоял Фридрих. Он сжимал здоровой рукой окровавленное предплечье. Ему тоже надо было в госпиталь. Но он не протестовал и не возмущался. Он все понимал. Красавчик был лучшим другом командира и всеобщим любимцем. Красавчику намного больше досталось, чем ему. Ведь он был Счастливчиком.

— Как ты? — спросил Юрген.

— Нормально, — ответил Фридрих, — царапина. Перевяжи, Ганс.

Брейтгаупт уже стоял наготове с бинтом в руках.

— Солдаты! Ко мне! — крикнул Юрген. Через пять минут, когда все солдаты его взвода, бывшие в строю, собрались, Юрген отдал новый приказ: — Солдаты! За мной! Вперед!

Он не выходил из боя три дня. Он ни разу не прилег, не присел. Он глотал таблетку первитина,[62] запивал ее водой или водкой, что случалось под рукой, и шел вперед. Его собственный взвод постепенно редел, кто–то падал от ран, кто–то от усталости, он призывал к себе всех, кто находился поблизости, солдат, оставшихся без командиров, командиров, оставшихся без солдат, и шел вперед. Он смутно помнил, что происходило в те дни, и он никогда не пытался пробудить воспоминания. Возможно, Дирлевангер или Штейнхауэр оценили бы его действия с восторгом или похвалой. Но сам он чувствовал, что ему нечем гордиться, кроме одного: он решил поставленную задачу. Так он и доложил, не обременяя командира подробностями.

— Господин подполковник! Очищены от повстанцев три квартала. Подразделение вышло на рубеж улицы Добра или Доброй и закрепилось там. До набережной остался один квартал. Доставлен один пленный, как утверждает, офицер Армии крайовой.

Пленных они не брали, хотя количество желавших сдаться в плен возрастало день ото дня. Они видели в этом лишь признак того, что конец восстания близок. И они стремились еще ускорить его приход. Пленные им в этом только мешали, их некуда было девать. Пленные связывали им руки, а не наоборот. Они и этого бы пристрелили, как других, если бы не переданный через ординарца приказ Фрике доставить в штаб пленного, желательно офицера. Пятый попавший к ним после этого пленный назвался офицером. Юрген, находившийся к тому времени на грани истощения всех сил и, главное, утоливший свою ярость, решил сам отконвоировать пленного.

Тот вел себя вызывающе. Он требовал, чтобы к нему относились как к военнопленному, более того, как к военнопленному офицеру. Он ссылался на Женевскую конвенцию. Он говорил о каких–то переговорах между главой повстанцев генералом Буром, это имя он произносил со священным трепетом, и генералом Бахом, командующим немецкой группировкой в Варшаве, генералом полиции, добавлял он презрительно. Он отказывался отвечать на вопросы. Он оскорблял их, называя палачами Варшавы и польского народа. Он грозил им международным трибуналом и божьим судом. Он достал даже подполковника Фрике.

— Уведите, — коротко приказал он.

— Не с той ноги, кума, плясать пошла, — сказал Брейтгаупт и ткнул пленного прикладом в спину.

«Du hast den Aal am Schwanz gepackt.»

Это сказал Брейтгаупт.

Этот пленный походил на офицера только гонором, но он был поляком, так что гонор можно было не принимать во внимание. На военнопленного он тоже не был похож. Для военнопленного нужны государство, армия, форма. Ничего этого у поляка не было. Это был просто бандит, схваченный с оружием на месте преступления. Брейтгаупт и поступил с ним как с бандитом, по законам военного времени, не заморачиваясь неизвестными ему женевскими конвенциями. Он швырнул его на землю и выстрелил в затылок. Потом посмотрел на Юргена с немым вопросом: правильно ли он понял приказ командира батальона? Юрген неопределенно пожал плечами в ответ.

Тут мимо них провели еще одного пленного. Из–под пиджака, явно с чужого плеча, выглядывали военные широкие галифе, ноги в обмотках и армейских ботинках. Юрген уже видел что–то подобное за линией фронта. Как он оказался здесь, на западном берегу Вислы? Юрген последовал за пленным. Его допрашивали подполковник Фрике и криминальный комиссар с эсэсовскими погонами. Юрген стоял на пороге комнаты для допросов и слушал, ему не нужен был переводчик.

Пленный сказал, что его зовут Генрик Гвис, он капрал 8–й роты, 3–го батальона, 9–го полка, 3–й дивизии армии Берлинга. Войска польского, добавил он. Цифры производили впечатление, счет шел на тысячи, десятки тысяч человек, это была большая сила. Но она не пугала. Глядя на этого капрала, трудно было испугаться. Он был поляком, но в отличие от предыдущего пленного в нем не было гонору и задора. У него были потухшие глаза, и он говорил монотонным, бесцветным голосом.

— В ночь с 16 на 17 сентября моя рота получила приказ переправиться на лодках через Вислу. Ни артиллерия, ни бомбардировщики нас не прикрывали. Несколько русских самолетов сбросило на берег несколько ракет. Моя лодка, в которой находилось около 25 человек, достигла западного берега без немецкого обстрела. Еще одна лодка доплыла перед нами, а вслед за нами благополучно прибыла третья. Какой–то штатский сразу же отвел нас в дома. Нам было запрещено разговаривать с гражданским населением. Уже до этого мы слышали от еврейских политруков, что в Варшаве по приказу пребывающего в Лондоне эмигрантского правительства началось восстание. Восстание называли безумной авантюрой, предпринятой без согласия Советов. Я слышал, что весь наш полк должны были перебросить. Было ли это сделано, не знаю.