Открытие мира (Весь роман в одной книге) - Василий Смирнов

— Уж и скажут, навыдумывают, языки без костей, мелют незнамо что. Телушек‑то на племя растят, не на мясо… У самого волостного писаря пучеглазого рука не поднимется брать телушек. И начальство в городе, какое ни на есть, тоже, поди, имеет совесть. Люди ведь, не звери… Фу — ты, сердце перевернулось, как напугали!

Бабы громко говорили, что в Крутове пасынок сапожника Дементия, ну, который прошлый год в полынью на Волге в рождество провалился, он самый, утопленник, осьмушку махорки в горшок засыпал, вскипятил да натощак и выпил. Дохтура‑то его вертели — вертели, в трубку слушали, молотком стучали по костям, а таки не взяли в рекрута, ослобонили по слабому сердцу. Скажи пожалуйста, какая польза бывает от махры!.. Что же солдаты смотрят, ай не знают про такое правильное средство? Распили бы всю махорку, какую выдают им на войне, и домой по болезни пожаловали. Дома‑то от чего хошь выздоровеешь, родная крыша — самое лучшее лекарствие…. А еще верней — стравить бы самых главных, самыих набольших, кто войну затеял… мышьяком стравить, как крыс. Ах ты господи, и греха никакого нету! Святое дело!.. Туда бы, во дворец, отравы подсыпать натолсто. Подыхайте, сволочи, коли царствовать не умеете!.. Да уж собрать бабьи‑то слезы — захлебнулись бы нашим горем мучители, камнем ко дну пошли… Нет, вы послушайте, что делается, матерь божья… За чугункой, за мостом, в Мерлухе, один паренек, сказывают, дрова колол да ненароком себе четыре пальца топором и отхватил напрочь. Так ведь, родимые мои, не поверили! Ай, ей — богу, не поверили, засадили в острог… Конечно, может, и правда, подсунул парень руку заместо полена, — кому охота на позицию идти, под смерть.

Не больно весело было это слушать Шурке и Яшке, всем ребятам: про бычков и телок, которых надо припасать с десятого двора, про парней, что пьют махорку вместо чая и рубят пальцы, как дрова. От таких вестей темно становилось на душе. Только и было хорошего, что пахло по избам свежим хлебом и Шуркина мать все еще не решалась прибавлять в квашню дуранду и картошку. Но ведь о хлебе помнится, лишь когда прибегаешь голодным из школы. А поел — и позабыл о хлебе. Голова другим занята: хочется высунуться на улицу. А там льет холодный дождь, свистит под застрехой ветер, по самые крыши спускаются сумрачные тучи, грязно — серые, как мешковина, и уж нет такой силы на свете, чтобы проткнуть в мешковине синюю дырочку, в которую хоть на минуту глянуло бы на ребят прищуренным теплым глазом солнце.

И малые и большие с нетерпением ждали морозов, снега, а зима, как нарочно, опаздывала. Правда, дожди не раз сменялись мокрой крупой, все вокруг белело и светлело. Как будто начиналось долгожданное зазимье. Однако снег скоро таял, и на улице становилось еще грязнее и темнее.

Для ребят оставалось одно удовольствие: забежать по пути из школы в кузню — слесарню Вани Духа. Чем пуще лил дождь, сильнее хлестал по щекам встречный ветер, чем мрачнее было в поле, тем, казалось, ярче светилось оконце в кузне, слышнее доносился по слякоти железный звон.

Яшка Петух увязывался провожать ребят и никогда не жалел, что делает большой крюк по дороге. Чего тут жалеть, если можно солдату незаметно переброситься тайным словцом с другим служивым о сухарях, холщовых котомках и дальней дороге. Запасы сухарей прибывали на печи после каждого обеда и ужина, холстина, благоприобретенная из мамкиных сундуков, имела пока вид полотенец, но стоило сложить полотенца вдвое, прохватить по краям прочной суровой ниткой, сунуть в уголки по луковице, захлестнуть их веревкой, и — здравствуйте — прощайте: вот вам котомки с лямками. Дальняя дорога обещала начаться очень скоро, потому что главный ее выдумщик поджидал со дня на день бабушу Матрену, которая, сама того не зная, должна была освободить хозяина от забот по дому. В ожидании этого часа не худо было проведать Прохора в кузне, — солдаты — народ любопытный.

Самоварная труба дымила на славу. На темной, исхлестанной дождем двери краснел густой ржавчиной знакомый крест, похожий на знак умножения. Возле кузницы пахло березовым углем, старым железом, горелой краской и еще чем‑то особенным, не деревенским, отчего у мальчишек вздрагивали и раздувались ноздри.

Ребята, осторожно проделав в двери щелку, заглядывали внутрь заведения.

Экое счастье! — Вани Духа не видать, никто не прогонит, дяденька Прохор, в кожаном фартуке, один насвистывает, колдует у горна. Он оборачивается на скрип двери, утирает подолом блузы разгоряченное, цвета ржавчины, лицо и, кашляя, сдвигает брови, такие же колючие, как его ежик волос.

— Вам чего тут надо, мокрая шатия? Опять приперлись греться? Кто вас звал, а?

От одного этого строго — насмешливого возгласа ребятам становилось тепло и весело. Стуча грязными башмаками, отряхиваясь от дождя, они. как всегда, дружно желают питерщику, чтобы бог пришел ему в работе на помощь.

— Не так! — трясет головой Прохор. — Как я учил? За

были?

— Труд… на пользу! — не очень уверенно говорят ребята

— Вот это подходяще, — одобряет питерщик.

Яшка Петух, как самый близкий знакомый, степенно здоровается с Прохором за руку. Все торопливо рассаживаются на чем попало, и тотчас на земляном полу образуется порядочная лужа.

— Наследили… Дверь закрывайте! — ворчит и кашляет Прохор. — Сидеть смирно. Руки держать в карманах. К огню не соваться, молотка не брать… А не то — каленым прутом по холодному месту. Понятно?

Шурка за всех уверяет, что каленого прута не потребуется Все здесь, в кузнице — слесарне, особенное, диковинное, даже копоть. Стены еще не успели обрасти бархатной шерстью, как колосники в риге, но черная, с блеском, паутина уже висит по углам, в щелях и пазах между бревнами. Если шлепнуть ладонью, — проглянет в простенке розовая пятерня с висюлькам застывшей смолы, а черная паутина пристанет на руку. Подуй сильней на ладошку — она опять чистая. Только возле носа летают, кружатся блестящие угольные мошки. Все ребята любили оставлять на память пятерни по углам кузницы.

А какие замечательные шкворни, таинственные колесики о часов, замки, винты, лемеха разбросаны где попало! Здоровенная наковальня, что боров, разлеглась посредине пола. Длинные клещи прислонены к стене, рядом с тяжелым молотом с обгорелой рукояткой. Грудой красуются на верстаке сверла, плоскозубцы, напильники, зубила… Глаза разбегаются, как на ярмарке. И пахнет в кузне — слесарне почти что вяземскими npяниками.

В довершение ко всему этому, напротив оконца, отражаясь в нем, постоянно полыхает огнем и жаром горн посильней всякой печи. А дяденьке Прохору и этого мало. Он беспрестанно притопывает, качает ногой кузнечные мехи, похожие на большую гармонь. Он будто играет на этой гармони, растягивая мехи, и в горне пляшут красные угли. Синий венчик вырастает над ними, и во все цвета радуги окрашивается разогреваемая железина: в зеленовато — малиновый цвет, оранжевый, бледно — желтый, наконец в белый.

Железина вылетает из горна и падает на наковальню. Ослепленные, ребята ничего не видят, кроме белого железа. Грохочет гром молота, сыплются дождем искры. Отрадный жар подбирается к самому порогу, на глазах высыхает лужа под ногами. Оцепенев, ребята наслаждаются всем сразу: огнем, теплом, грохотом.

Но вот уже нет белого огня. Ворочается на наковальне, как живая, железина. Она опять превращается в радугу, только в обратном порядке: становится оранжевой, малиново — зеленой, потом сизой, как и положено остывающему железу.

Теперь виден дяденька Прохор в серой питерской блузе с засученными по локти рукавами, в негнущемся фартуке с прожженными дырками, мятых брюках и башмаках с блестящими калошами. Потное лицо его долго отражает радугу. Питерщика мучает кашель, он хрипит, отплевывается, а веселая радуга не сходит с лица, и что‑то похожее на белый огонь пробегает между губ.

— Гоже? — спрашивает Прохор мальчишек, разглядывая железину, которая теперь вовсе и не железина, а отличная граненая скоба для ворот.

— Гоже! Гоже! — восторгаются ребята.

— Нет, кривая получилась, анафема… и с трещиной, — недовольно говорит Прохор, рассматривая скобу, зажатую в клещах. Сует ее обратно в горн, и все начинается сызнова.

Приятно украдкой защемить, балуясь, палец в тисках, поточить недозволенным рашпилем старое зубило, тихонько порыться в куче драгоценного хлама. Хороши валялись на полу куски медной проволоки, сломанные подковы, гвозди, разные обрезки жести, в которых, как известно, постоянно нуждаются мальчишки. И вдруг на глаза попадалась увесистая, с полустертой резьбой, гайка, золотая от ржавчины. Прыгало сердце от такой неожиданной находки, — ведь нет на свете лучшего грузила для жерлиц: и тяжеленное, и с дыркой, и не цепляется в воде за камни. Гайка, жесть, проволока сами лезли в карманы, за пазуху.

Некоторое время под рубахой шевелилось нечто смахивающее на совесть. Шурка отодвигался подальше от соблазна, потому что обе его руки, против воли, шарили беспрестанно по полу и ничего нельзя было с ними поделать. Вскоре, однако, в голову приходила спасительная догадка: «Еще неизвестно, чье это добро… может, наше. Ваня Дух мастер по чужим задворкам шляться… Прошлый год на гумне я точно такую гайку потерял… Моя гаечка, упоминаю, с царапиной, она самая!» А тут еще Прохор, орудуя клещами в горне, звал на подмогу к мехам, и под рубашкой все превосходно успокаивалось.