Замок Броуди - Арчибальд Кронин

Броуди даже зубами скрипнул при этом метком намеке и яростно напряг мозг, чтобы придумать уничтожающий ответ, но, как всегда при пикировке с Грирсоном, не мог найти подходящих выражений. Сознание, что он, только что сохранявший столь высокомерное равнодушие, единым словом сбит с позиции, бесило его. Чувствуя к тому же, что он не произвел на них того впечатления, какое ему хотелось, он дал волю гневу и закричал:

— А для чего же вы меня просили не пускать дочь экзаменоваться, если не для того, чтобы ваш щенок получил стипендию? Отвечайте, вы, жалкая свинья! Вы меня остановили на площади и просили не посылать Несси на экзамен.

— Тише! Не орите у меня над ухом, — холодно обрезал его Грирсон. — От вас так и разит спиртом. Я уже вам говорил, что просто пожалел вашу Несси. Один человек, который в этом деле понимает, просил меня переговорить с вами, и я теперь жалею, что послушался его.

— Вы лгун! — зарычал Броуди. — Проклятый сладкоречивый обманщик!

— Если вы пришли сюда, чтобы затеять со мной ссору, вам это не удастся, — возразил Грирсон. — Никакого обмана тут нет и никакого секрета тоже. Теперь, когда ваша дочь экзаменуется, я могу рассказать вам, что поговорить с вами меня просил доктор Ренвик.

— Ренвик? — недоверчиво воскликнул Броуди. Он остановился, осененный внезапной догадкой, и выпалил:

— А, теперь я все понимаю! Это вы его на меня натравили. Он с вами заодно меня преследовал! Он ненавидит меня так же, как… как все вы! — Он, как слепой, взмахнул рукой. — Я знаю, все вы, завистники, против меня, но мне на это наплевать. Победа будет за мной, и я вас всех еще буду топтать ногами. Есть ли у кого из вас дочь, которая способна добиться стипендии Лэтта? Отвечайте мне.

— Получит ваша дочь стипендию или нет — нам-то какое до этого дело, черт возьми! — крикнул кто-то. — Получит — и на здоровье! А мне решительно все равно, кому эта стипендия достанется.

Броуди уставился на говорившего.

— Вам все равно? — повторил он с расстановкой. — Врете, вам не все равно. Вы лопнете от злости, когда Броуди получит «Лэтта».

— Ступайте-ка вы домой, ради бога, — сказал Гордон тихо. — Вы вне себя и несете чепуху. Вы сами не понимаете, что говорите.

— Пойду, когда захочу, — промямлил Броуди. Пьяное возбуждение внезапно его покинуло, ярость утихла, его больше не подмывало кинуться на Грирсона и разорвать того на части. И, видя на лицах окружающих только безучастие или отвращение, он проникся глубокой жалостью к самому себе. Он спрашивал себя, возможно ли, что это — те самые люди, которыми он верховодил когда-то, которым внушал почтительный страх. Они его никогда не любили, но он держал их в узде силой своей воли, а теперь они ускользнули из-под его власти. И его сочувствие к себе самому возросло до таких размеров, что почти готово было излиться в слезах.

— Я вижу, в чем тут дело, — мрачно пробормотал он, обращаясь ко всем вместе. — Вы воображаете, что я человек конченный. Теперь я уже для вас недостаточно хорош. Господи! Если бы это не было так смешно, я готов был бы заплакать. Подумать только, что такие, как вы, сидят здесь и смеют смотреть сверху вниз на меня, меня, человека такого высокого рода, что предки мои не захотели бы о вас и ноги обтереть.

Он по очереди оглядел всех, тщетно ища поощрения, хоть какого-нибудь признака, что слова его произвели впечатление. Но все же продолжал медленно, подавленно, неубедительным тоном:

— Не воображайте, что со мной кончено. Я опять начинаю идти в гору. Настоящего человека не сломишь, — не сломите вы меня, как ни старайтесь. Подождите, увидите, чего добьется моя Несси. Это вам покажет, из какого теста сделаны Броуди. Вот за этим-то я и пришел сюда. Я вас знать не хочу. Я только хотел вам сказать, что Несси Броуди получит «Лэтта», что это сделал я, и больше мне ничего не нужно.

Он обвел всех хмурым взглядом, и, так как все молчали и ему самому тоже нечего было больше сказать, он отступил. Сделав несколько шагов, остановился, обернулся, открыл было рот. Но слов не было, и он, наконец, поник головой, отвернулся и побрел прочь. Ему дали уйти, не послав вслед ни единого слова.

Уйдя с луга и шагая по дороге в горьких мыслях о нанесенном его гордости ударе, он неожиданно заметил вдали обеих дочерей, шедших со станции.

В каком-то тупом замешательстве он вгляделся в них, в Несси и Мэри Броуди, своих детей, словно необычная встреча на людях с ними обеими смутила его. Но сразу же сообразил, что Несси возвращается с экзамена, что Мэри ослушалась его и встретила сестру на вокзале. Ничего! С Мэри он расправится потом, а сейчас он жаждал узнать, как прошел экзамен, жаждал утолить больно задетое тщеславие известием об успехе Несси. И, торопливо зашагав вперед, встретился с ними посреди улицы. Жадно пожирая глазами утомленное личико младшей дочери, он воскликнул:

— Ну, как дела, Несси? Скорее говори! Все благополучно?

— Да, — прошептала она. — Все благополучно.

— Сколько тетрадей ты написала? Две или три?

— Сколько тетрадей? — откликнулась она слабым эхом. — Только одну тетрадку, папа.

— Только одну тетрадку! Это за все время, что ты там просидела! — Он в удивлении воззрился на нее, потом лицо его приняло жесткое выражение, и он спросил резко:

— Что же ты молчишь, как немая? Не видишь, что я хочу знать все насчет стипендии? В последний раз спрашиваю: скажешь ты, наконец, как выдержала экзамен?

Она сделала над собой громадное усилие, посмотрела на отца умоляющими глазами и с вымученной улыбкой на бледных губах воскликнула:

— Великолепно, папа! Мои дела великолепны. Лучше нельзя.

Он пытливо вглядывался в ее лицо, вспоминая, как вызывающе хвалился только что ее успехом, и, наконец, произнес медленно, странно-сдавленным голосом:

— Надеюсь, что это так. Надеюсь! Потому что, если нет, то, видит бог, тебе плохо придется!

X

Прошла неделя после экзамена, наступила суббота. В одиннадцатом часу утра Несси Броуди стояла у окна гостиной, глядя на дорогу в нетерпеливом ожидании, в тайном волнении, от которого глаза ее ширились и ярко блестели на маленьком личике, словно высматривая появление на пустой улице чего-то необычайного, потрясающего. Сознание, что она одна в комнате и никто за ней не наблюдает, способствовало свободному, несдержанному проявлению на ее лице тех чувств, которые она старательно скрывала всю прошедшую тревожную неделю.

Всю эту неделю отец был невыносим, переходя от нежности к угрожающему тону, пугавшему Несси до ужаса. Но она все покорно переносила, утешаясь сознанием, что ее тактика гораздо умнее, гораздо тоньше, чем его шумное хвастовство и угрозы. Несси верила, что стипендию отдадут ей, и эту неделю после экзамена ее уверенность росла с каждым днем. Не может быть, чтобы все ее труды, вынужденная зубрежка, все эти долгие часы терпеливого сидения в холодной гостиной остались невознагражденными. Несмотря на то чувство недовольства своей работой, с которым она вышла из университета после экзамена, уверенность к ней возвратилась, она считала, что стипендия уже, как выражался отец, у нее в кармане. Но все же оставалась еще возможность, слабая и нелогичная возможность провала. Это было немыслимо, невозможно, но на всякий случай Несси с инстинктивной хитростью приняла предосторожности. Оба — и отец и Мэри — были уверены, что результат экзаменов будет объявлен не раньше чем через неделю. Так она сказала им, и они ей поверили. Но она-то знала отлично, что извещение придет сегодня утром. Его она ожидала сейчас, потому что утреннюю почту из Глазго приносили всегда в одиннадцать часов, а в университете ей сказали, что о результатах испытаний каждому из экзаменовавшихся будет отправлено почтой извещение в пятницу вечером. Несси хитро усмехнулась при мысли о том, как ловко она всех обманула. Это была блестящая идея и смелая — вроде того неожиданного письма к Мэри, — и она ее сумела осуществить! Отец так подгонял, так угнетал ее подготовкой к этому экзамену, что ей нужно было теперь выиграть время, свободно вздохнуть, подумать обо всем на досуге. И вот ей это удалось. У нее будет впереди целая неделя, раньше чем он грозно потребует доказательств ее успеха, да, целая неделя на то, чтобы поразмыслить и придумать, как ей спастись от кары в случае провала. Но она, конечно, не провалилась, она победила, и ей, наверное, не придется употребить каждую минуту в этой драгоценной неделе на придумывание предосторожностей против гнева отца. Вся неделя будет для нее неделей тайной радости, она будет хранить свой секрет до тех пор, пока, наконец, не выдержав, неожиданно с торжеством прокричит его в ошеломленные уши отца и Мэри. Они ничего не будут знать, пока она, Несси, им не скажет. Никто не узнает, даже Мэри, которая так добра к ней, так любит ее. Пожалуй, Мэри следовало бы рассказать. Нет, это испортило бы всю затею. Когда придет время, Мэри узнает первая, а пока надо все хранить в тайне. Ни один человек не должен смотреть из-за ее плеча, когда она будет открывать извещение, она хочет в эту минуту быть одна, укрытая от взглядов, которые могут заметить, как дрожат ее руки, как сверкают глаза.