Времена не выбирают. Книга 1. Туманное далеко - Николай Николаевич Колодин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Белок кормить, – объясняет Олег.
Парк здешний, по моим соображениям, – понятие условное. На самом деле это сосновый лес, ничем не огороженный, но с асфальтированными дорожками, фонарными столбами, удобными скамьями. Вместе с отдыхающими его делят белки. Белочки. Они тут не рыжие, как наши, а серо-голубоватые. Такие же юркие, но в отличие от наших – ручные. Стоит положить на ладонь пару орешков, какая-нибудь обязательно спрыгнет на плечо, прямо из-за плеча начнет таскать с ладони орешки и хрупать ими, пока не съест все.
Литовцы любят белочек. И имя у них очень красивое – «Воверайте». Всё кругом носит это имя: и бар, откуда мы вышли, и пакетики с орешками, и коробки конфет, и торты….
Вечером иду на свидание. Алдону в белом платье колоколом увидел издалека. К своему немаленькому росту добавила туфли на высоком каблуке. Но хороша!
Танцплощадка обычная, совсем как у нас на «Перекопе» в Рабочем саду. Огороженный дощатым забором подиум, внутри те же скамьи, что и в парке. Играет эстрадный ансамбль. Особенность, подсказанная Алдоной: если на скамейке сидит девушка, а на другом её конце – парень, приглашать девушку не рекомендуется.
– Почему?
– Раз она не уходит, значит, он, как это у вас, да, кадрит её.
– Но они же молчат, как глухари.
– Неважно. Наши парни не говоруны.
Успеваем станцевать один раз, и только сели – подходят парни, о чем-то говорят с Алдоной на литовском. Она быстро отвечает, показывая на меня пальцем. Также быстро уходят.
– О чем речь?
– О тебе.
– Ну и…
– Сказала, что ты литовец, но родился и вырос в России, зовут Николас. Имя у нас редкое, но не настолько, чтоб резать слух. Ты по-литовски говоришь плохо и понимаешь так же.
– А почему не сказать правду?
– Нельзя. Будет драка, тебе придется плохо. Их много. Фактически все молодые здесь – литовцы. Русские значительно старше, и они ввязываться не станут.
– Да почему драка-то?
– Потом поймешь, пока давай буду понемногу учить тебя литовскому. Хорошо?
– Ладно.
Дальше всё шло по накатанной: на площадке потанцевали, в баре пива попили. Провожались. Обнимались. Без этого, сказал я, не запоминаются литовские слова. Она засмеялась, но не сопротивлялась. Первые слова были «лабас диена» – добрый день, «лабас вакарас» – добрый вечер. Вообще, как заметил, литовцы ограничиваются одним «лабас». Русские их так и зовут: «лабасы». Потом у общежития она увела меня в какую-то дальнюю беседку, укрытую зарослями высокого кустарника. Здесь и продолжили изучение языка. Я в первую очередь поинтересовался, как будет по-литовски «поцелуй меня». Она сказала, хитро взглянув, что-то вроде «побучууок». Сразу попробовал произнести. Угадал. Она сама поцеловала меня в щеку, я – в губы. И пошло-поехало. Расстались после полуночи.
Я предвидел подобный исход и заранее поинтересовался у Олега, открыт ли вход в санаторий в подобных случаях. Он сказал, что вход закрыт, но одно окно с задней стороны, второе от угла, всегда отперто, нужно только поднажать снизу. Так и сделал. Подтянулся, перевалился через подоконник и как ни в чем не бывало пошел к лестнице. Повезло. Никому из сотрудников не попался.
Алдоне повезло меньше. Общежитие оказалось закрытым, включая и потайные входы. Пошла к подружкам, снимавшим комнату. Долго не могла, по её выражению, «доцарапаться». Доцарапавшись, проспала и не могла подняться, пока подружки не вылили стакан воды на голову. Вскочила. Кое-как прибралась – и на работу.
Впереди у нас выходной. Я попросил её сводить в местную достопримечательность – музей Чюрлёниса. Уговаривать не пришлось, ибо Чюрлёнис для литовцев, как для нас Пушкин! А возможно, и больше, ибо за Александром Сергеевичем целый ряд фигур в русской культуре не менее титанических. А Миколоюс Констант – и первый признанный миром художник, и первый серьезный композитор, и даже в чем-то первый литератор. Но главное, по широте охвата и таланта равного ему у них нет, и, похоже, не предвидится. Да, был великий Межелайтис, но только поэт, был мирового уровня Банионис, но только театрал. А Чюрленис… – одним словом, всё.
Музей на краю городка, создан только что. Скромность предельная и во всем. Вспоминается нечто дощатое, голубенькое, наподобие послевоенных пивных или позднее – финских щитовых домиков. Впрочем, может, и подводит память. Внутри, насколько помню, голые стены с картинами. Не знаю уж, оригиналы или копии. Картины, вероятно, на картоне, потому что подсвечиваются изнутри. В результате скромные, размытые цветовые гаммы начинают если не сиять, то гореть. Восприятие усиливается одновременно звучащей музыкой Чюрлениса.
Что сказать о картинах? В привычном понимании они беспредметны и сугубо символичны. Взять хотя бы цикл «Сотворение мира» из тринадцати картин. Обратите внимание на число!
Первая картина в синевато-голубых тонах, совсем темных по краям, а в центре – светящееся пятно. Ядро? Солнце? Взрыв во Вселенной? Музыка, близкая к скрябинской, призвана подчеркивать величие и значимость написанного. Или написанным усилить значимость звучания?!
На следующих четырех картинах цвета бледнеют. Особенно выразительна из них та, где небо соприкасается с водной гладью. Вроде бы полная реальность, но в небе четыре луны, две ярких и две меркнущих. Далее вселенская заданность в вертикальных линиях сменяется какой-то невнятной растительностью, тянущейся вверх. Цветовая гамма из голубовато-серебристой становится зеленоватой, затем коричневатой, в конце желто-солнечной.
Для меня, выросшего на сугубо реалистичной русской живописи, для меня, воспринимавшего абстракционизм как слово ругательное, впечатление от увиденного двоилось. С одной стороны – отторжение нереального, с другой – завораживающее ощущение чего-то не познанного еще, но близкого по сути. Кто же этот маг?
Отец в юности научился игре на органе, чем и зарабатывал на жизнь. Мать – немка, рано осталась без отца и жила бедно. Работая в графской семье, научилась читать, хорошо владела немецким, польским, литовским языками, знала множество песен, сказок, легенд. 22 сентября 1875 у них родился мальчик, названный двойным именем. Сестра Ядвига вспоминала, что первое имя Микалоюс в семье не употреблялось, брата все звали Константом, но общественности до 1955 года он был известен как Николай Константинович Чурлянис.
Три года
