На ножах - Николай Лесков

– Лара, я уезжаю, – начал Подозеров.

– Куда и зачем? – уронила она едва слышно, и в голосе у нее зазвучали слезы.

– Я не совсем точно выразился, Лариса: я должен вам сказать, что мы расстаемся.

– Какая к этому причина? – и она докончила едва слышно, – вы меня можете обвинять во всем, но я ничего дурного до сих пор против вас не сделала. У меня, может быть, дурной характер, но неужели этого нельзя простить?

Подозеров заколебался: слезы жены и слово «простить» ослабляли его решимость.

– Лара, дело не в прощении: я вам простил и отпустил все, но дело и не в характере вашем, а в том, что у нас с вами нет того, что может сделать жизнь приятною и плодотворною: мы можем только портить ее один другому и действовать друг на друга огрубляющим образом, а не совершенствующим.

– Ах, уж мне это совершенствование! Берите, Андрей Иваныч, жизнь проще, не ищите идеалов.

– Извините, Лара, я так жить не могу.

– Ну, так вы никогда не будете счастливы.

– Это всего вероятнее, но дело решенное, и вы, я думаю, с тем согласитесь, что у нас единства вкусов нет.

– Нет.

– Единомыслия и единства убеждений тоже нет?

– Да, их нет.

– Взгляды на жизнь и правила у нас разные.

– Да, и мои верно хуже?

– Я этого не говорю.

– Но друзья ваши, конечно, так вам это разъясняли.

– Оставимте моих друзей, но ваши и мои правила не сходятся, – значит нам единомыслить не о чем, укреплять друг друга не в чем, стремиться к одному и тому же по одной дороге некуда; словом, жить вместе, уважая друг друг, нельзя, а жить, не уважая один другого, это… это ни к чему хорошему не ведет, и мы расстаемся.

– Только уж, пожалуйста, совсем.

– О, непременно! К сожалению, разводы у нас трудны и стоят денег, но тем не менее я употреблю все усилия дать вам средства вести против меня процесс.

– Хорошо.

И супруги разошлись и более не виделись до самой той поры, когда друзья приехали проводить отъезжающего.

При этом случае опять не было никаких ни разговоров, ни урезониваний: все знали, в чем дело, и скорбели, но хранили молчание.

Вещи отъезжающего были уложены, и до отъезда оставалось уже несколько минут, а Лара не выходила.

Отец Евангел бродил по комнате и, заходя в углы, кусал свою бороду и чмокал сожалительно губами; Катерина Астафьевна ломала руки; генеральша была бледна как плат; а майор, по общему замечанию, вдруг похудел.

Настало время отъезда. Подозеров подошел к двери жениной спальни и сказал, что он желает проститься. Дверь отворилась, и он вошел к Ларисе.

– Ах, змея! – прошептала Катерина Астафьевна, – да неужто же она даже не выйдет его проводить?

– И не должна, – отвечал стоявший возле жены лицом к окну Форов.

– Это почему?

– Потому что он этого не стоит. Если бы у нее муж был какой ей нуженд так она бы его и встречала, и провожала.

– То есть это вроде тебя бы что-нибудь.

– Нет, что-нибудь вроде меня ее давно был бросил…

– И вам их не жаль? – проронила Синтянина.

– Ни малешенько.

– А отчего же это вы похудели?

– Овса мало получаю, – ответил майор, но слыша, что Подозеров один выходит в залу из комнаты жены, нетерпеливо дернул носом и заплакал.

Все встали и начали прощаться, а Синтянина этим временем обтерла молча своим платком лицо майора, чему тот нимало не препятствовал, но когда генеральша прошептала: «Вы, Филетер Иванович, святой», – он резко ответил:

– Чего же вы ко мне не прикладываетесь! – и с этим юркнул и убежал из дома и уже объявился у вагона, где поджидал свою компанию с сильно наплаканными глазами.

Лары так и не было: в то время, как мужа ее уносил быстрый поезд, она в сильнейшем расстройстве скакала в деревню к Бодростиной, которой стремилась излить свою душу и получить от нее укрепление.

Но тут произошла вещь самая неожиданная, поразившая Лару жестоко и разразившаяся целою цепью самых непредвиденных событий: столь милостивая к Ларисе Глафира встретила ее сухо, выслушала с изумлением и, сильно соболезнуя об исходе, какой приняло дело, советовала Ларе немедленно же послать вдогонку за мужем депешу или даже ехать вслед за ним в Петербург и стараться все поправить.

– Судите сами, chere Lara, – говорила она, – какое же будет ваше положение: вы так молоды, так хороши и… припомните стих Пушкина: «свет не карает преступлений, но тайны требует у них», меж тем как вы все начали оглаской и… я боюсь, как бы вы себе не заперли повсюду двери.

Гордость Лары страшно возмутилась этим наставлением, и она, посидев очень короткое время у Бодростиной, уехала, захватив с собой в качестве утешителя Жозефа, а на другой день прибыл к ним и другой утешитель – сам Павел Николаевич Горданов, которого потерявшаяся Лариса приняла и выслушивала его суждения с братом о лицемерии провинциальном и о толерантности столиц.

– А всего лучше, – говорил ей Жозеф, – валяй-ка, сестренка, за границу.

– Да, проехаться в подобных обстоятельствах дело великое, – поддержал Горданов и описал прелести заграничного вояжа, пока Подозеров настроит в Петербурге дело о разводе.

– Прекрасно, Лара: ей-Богу, ступай ты от этих дураков за границу, – уговаривал Лару брат по отъезде Горданова, – а там освободишься от своего Фалалея Трифоновича и выходи замуж за Горданова, а я тоже женюсь и заживем.

Лариса возразила брату только против того, что он уже женат и что ему жениться не совсем удобно; но когда об этом зашел разговор другой раз, то Горданов поддержал Жозефа, сказав, что развестись у нас трудно, но жениться два раза гораздо легче, как и два раза замуж выйти – тоже.

Лару это заняло, и она с любопытством слушала, как Горданов доказывал ей, что если никто из родных не вмешается в брак, то кому же какое дело протестовать. Он привел ей в пример несколько дам, благополучно вышедших замуж от живых мужей, и Лара согласилась, что это хорошее средство для поправления фальшивых положений в глазах света, «не карающего преступлений, но требующего для них тайны». А через неделю Лара взяла деньги, назначавшиеся на выкуп ее дома, и в один день собралась за границу.

Об этом случайно узнал Форов, а жена его даже не хотела этому и верить, но, гуляя вечером и придя на станцию железной дороги, она, к крайнему своему удивлению, увидела Ларисину девочку с багажом.

– Послушай, матушка Зинка, или, как тебя… Малаша: куда едет твоя барыня?

– Неизвестно-с, Катерина Астафьевна.

– Полно врать!

– Ей-Богу, неизвестно.

– К барину небось спешит?

– Ничего не знаю-с.

– Врешь; знаешь, да не хочешь сказать, – кинула ей Форова, отходя в сторону и тщетно отыскивая в толпе Ларису. Ее, однако, нигде не было видно, и чем майорша больше суетилась и толкалась, тем только чаще попадались ей в глаза одни и те же лица, с неудовольствием отворачивавшиеся от ее засмотров и отвечавшие ей энергическими толчками на ее плавательные движения, с помощию которых она подвигалась наугад в этой сутолоке.

Но вот прозвонил звонок, все хлынуло к дверям, ринулось за решетку, а ее не пускают.

– Нельзя, нельзя, не ведено без билета! – внушает ей, отводя ее рукой, жандарм.

– Позволь, любезнейший, хоть на минутку, – упрашивает Катерина Астафьевна, распаляемая самой ей непонятным жаром томительного предчувствия. – Позволь, голубчик, позволь, батюшка.

Но жандарм был непреклонен.

– Возьмите билет, тогда, – говорит, – пущу.

Вот прозвучал и второй звонок: все уселись по местам; платформа пустеет, только изредка пробегают поездные, поправляя сигнальный шнур; вот и все двери вагонов заперты, и Катерина Астафьевна бежит вдоль решетки, проницая взором каждое окно, как вдруг ее кто-то толкнул и, перескочив за решетку, стремглав вскочил в вагон.

– Великий Боже, это Горданов!

Катерина Астафьевна невзвидела света и, оком прозрения заметив за опущенною шторой одного вагонного окна черный глаз Ларисы, бросилась к кассе.

– Билет мне, билет! – шипела она, колотя рукой в закрытую форточку кассирской будки, но форточка не отпиралась, а между тем на платформе прозвенел третий звонок.

Отчаянная Форова с воплем бросилась назад к поезду, но пред нею уже только мелькнул красный флаг заднего вагона, и в воздухе звучало баф-тум, баф-тум…

Но наконец затихло и это.

Катерина Астафьевна швырнула на пол чепец и зарыдала, вопя:

– Лара! дитя мое! моя девочка! что ты наделала? Куда тебя повез этот злодей?

Но прошли первые истерические порывы, и Катерина Астафьевна, встав на ноги, подошла, шатаясь, к кассе, с вопросом: когда она может ехать? Ей отвечали: что следующий поезд пойдет завтра.

– Завтра!.. Это ужасно. А как же, я видела, там сейчас собирают опять какие-то вагоны… Я видела.

– Да; это через час пойдет товарный поезд, – отвечал ей кассир, – но, – добавил он, – на этих поездах пассажиров не возят.

– Батюшка, как-нибудь! – умоляла майорша, но требование ее не могло быть удовлетворено: ей рассказали, что при товарных поездах люди только принимаются со скотом.