Приключения 1972—1973 - Ульмас Умарбеков

Несколько раз в день мне приходилось выступать перед лесорубами, комсомольцами, крестьянами. Ведь радио тогда на селе еще не было, газеты приходили с большим опозданием, и, чтобы разбить кулацкие сплетни и антисоветскую клевету, применялось главное оружие — живое слово агитатора.

Ромашка внимательно слушала каждое мое выступление, и мне приходилось часто менять вступительную часть — о международном положении — из-за нее, постоянного слушателя, серьезного и молчаливого. Когда же мы переходили к текущим вопросам — инициативой овладевала Ромашка. У нее удивительная память; без шпаргалок она называла количество работников в каждом дворе, знала, у кого годится для вывозки лошадь, помнила, как выполняются каждым обязательства по лесозаготовкам. Спорить с ней было невозможно — она помнила все цифры и факты. Люди или умолкали, разводя руками, или же соглашались.

После таких собраний мы долгоеще говорили с комсомольцами и деревенской беднотой — все они были сейчас мобилизованы на лесоповал. А после бесед в избах и перекуров на завалинках мы с ней шли на узкоколейку — проверить, как идет ремонт последнего километра пути, таскать вместе с ребятами шпалы для дороги, забивать, скрепляя рельсы, под веселый перебор гармошки железные костыли.

Изредка к нам наведывались пограничники, сообщали последние новости. Конному патрулю удалось обнаружить бандитов Ясючени в лесу, и в перестрелке убит их проводник. Осталось у них теперь всего пять человек, да и те бродят с опаской: тропинок через чащи и болота не знают. А розыскная собака заставы взять след беляков не смогла: обработан какой-то жидкостью. Но недолго будут ступать по советской земле враги — нет у них опоры ни в селах, ни на хуторах, даже кулаки боятся помогать бандитам, берегут свою шкуру.

К вечеру третьего дня нашего пребывания в Глушче лес пошел на станцию, узкоколейка заработала без остановки. На железнодорожной линии началась погрузка в эшелоны для Ленинграда.

Нормальная жизнь устанавливалась в Глушче. Еще где-то отсиживались последние бандиты, отброшенные с дороги, в сторону. А с рассветом начинали звенеть пилы и стучать топоры в лесу, к полудню задорно гудели паровозики узкоколейки, ведя груженые составы, к вечеру шла другая музыка: на улицах слышались переборы гармошек и припевки девчат. Не было в округе такой деревеньки, где бы бандиты Ясючени не оставили кровавых отметин, но люди не могут долго жить без песен и улыбок.

В конце пятого дня командировки я задремал на лесосеке и, как мне показалось, сразу же проснулся от веселого смеха. Передо мной с большим букетом цветов стояла Ромашка.

— Вставай, засоня! Пойдем к моей маме попить парного молочка — есть телеграмма губкома: нам можно возвращаться. Выспимся досыта — поезд в Минск будет только завтра утром.

Уже в сумерках мы вышли на берег тихой речки и, поднявшись на холм, вошли в маленькую, родную Ромашке деревеньку.

Худенькая старушка, увидев дочь, всплеснула руками и захлопотала, бегая по двору. Я впервые после парома снял пиджак, переложил пистолет в карман брюк, разулся и хорошо вымылся. Угощая нас, старушка смеялась и плакала, расспрашивала дочь и, не слушая ответа, начинала рассказывать свои деревенские новости.

Женщины уложили меня в хате на широкой лавке, а сами ушли на сеновал. Я лег и задумался. Что я, культпроп райкома, знал о Ромашке, рядовой комсомолке? Какое мы имели право зачислять в балласт человека только за то, что он не в ладах с шагистикой? Разве в этом главные достоинства комсомольца? Скоро придет совсем мирное время, комсомольский полк расформируют за ненадобностью, пойдут собрания, обсуждения, дискуссии. Тогда что же, будем зачислять в балласт тех, кто плохой оратор?

От подушки пахло мятой и какими-то душистыми травами, прохладой тянуло от обильно смоченного водой глиняного пола. Сон подкрадывался незаметно.

Наш покой стерегли две дворовые собаки. Крупный поджарый Султан всю ночь бегал на цепи по двору, останавливался у крыльца и ворчал, чуя меня, постороннего, в хате. По ночам Султан любил убегать в лес, охотиться, поэтому его и сажали вечером на цепь. Старая черненькая Агатка спала рядом со мной — на своем месте около печи, на подстилке, неспокойно ворочаясь и тяжело вздыхая. Я слышал все собачьи шорохи, но они не тревожили меня и поэтому не мешали сну.

Ночью грянула буйная летняя гроза. Широко раскатился гром, ярко сверкнула молния, хлынули на землю потоки воды. Но непогода летом бывает коротка: через полчаса унеслись куда-то черные тучи, посветлело во дворе, легкие капли мелкого дождика-последыша зашелестели по крыше.

Какие-то необычные звуки заставили меня проснуться и открыть глаза: барабанную дробь, походный марш, кто-то выбивал на стекле. Вылез с шумом из своей конуры Султан, загремел цепью, грозно заворчал на кого-то. Я поднялся. По стеклу окошка выстукивали дробь маленькие пальцы.

Залаял Султан, коротко, беззлобно. Донесся приглушенный крик Ромашки. Я подошел к окну.

Под окном хаты в большой луже стоял босой, в одних трусах мальчишка, а около него ворчал и скалил зубы Султан. От хлева в пестром коротеньком платье бежала Ромашка. Зачем же спешил сюда ночью, под дождем парнишка? Что так оживленно, размахивая руками, втолковывает он сейчас Любе? И раньше я замечал, что Ромашка часто шепчется с деревенской детворой, но не придавал этому никакого значения.

Я сел на лавку и начал обуваться. Восьмилетнее существо не кинется через ночной лес по пустякам, да еще в грозу, в одних трусах. Случилось что-то серьезное, надо быть готовым.

Вдали прозвучал раскат грома. Гроза уходила на запад, через границу.

Хлопнув дверью, в хату вбежала Ромашка. Взвизгнув, вскочила Агатка.

— Одевайся скорее, пойдем на кордон, надо спасать лесника! — быстро проговорила Люба. Дверь в сени приотворилась, и в хату проскользнул мальчишка-гонец, озябший и мокрый.

Я зажег свечу. Кожа на правом ботинке засохла складками, ногу обувать больно.

— Иди сюда, парень! Садись рядом со мной, погрейся. Я тебя оботру немного…

— Некогда! — оборвала меня Ромашка. — Гена сейчас же побежит на заставу!

— Что случилось, Люба?

Ромашка кружила по хате, как-то по-детски прижав кулачки к груди. Я ни разу не видел ее такой взволнованной.