Дневник 1931-1934 гг. Рассказы - Анаис Нин

Но меня уже разыскивал Роже. Я выбралась из-под пальто, села, стала приводить себя в порядок. Люди спешили к выходу: комендантский час начинался в двенадцать. Все думали, что я выдаю пальто. Я совсем протрезвела, мой араб исчез. Роже отыскал меня — он хотел проводить меня домой. «Я видел, как пялился на тебя арапчонок. Ты будь поосторожней», — предупредил он меня.

В темноте мы шли с Марселем по Парижу, заходили то в одно, то в другое кафе, отбрасывая в сторону тяжелые черные шторы в дверях, словно спускались в какой-то подземный мир, в некий город, где правят демоны. Все черное, подобно черному белью парижской проститутки, длинным черным чулкам исполнительниц канкана, широким черным подвязкам профессионалок, удовлетворяющих прихоти самых гнусных извращенцев, тугим черным корсетам, заставляющим груди торчать навстречу жадным мужским губам, черным сапогам из мазохистских эпизодов французских романов. Сладострастные ассоциации заставили Марселя нервничать, его тело вздрагивало от возбуждения.

— Ты думаешь, есть такие места, где чувствуешь себя так, словно занимаешься любовью? — спросила я.

— Конечно, — ответил Марсель уверенно. — По крайней мере, со мной так. Точно так же, как ты чувствовала себя на моих шкурах, я чувствую, что занимаюсь любовью там, где есть портьеры, занавески, ткани на стенах; мне кажется, что это, как в матке. То же самое я испытываю, когда вокруг много красного цвета. И еще зеркала. Но больше всего на меня подействовала одна комната возле бульвара Клиши. На углу этого бульвара, ты знаешь, работает проститутка с деревянной ногой. Есть много ее ценителей, да и я ею всегда восхищался, тем более что чувствовал себя никак не способным заниматься с ней любовью. Я был уверен, что меня паралич хватит при одном виде ее деревянной ноги.

Это была очень живая молодая женщина, улыбчивая, добродушная. Крашеная блондинка, но брови черные, густые, совсем мужского склада, а над верхней губой чуть заметные черные усики. Должно быть, до того, как она покрасилась, у нее были черные волосы типичной южанки. Единственная ее нога была крепкой, хорошей формы, да и вся фигура была красивая, стройная. Но я не мог все же заставить себя пригласить ее. Я смотрел на нее и вспоминал картину Курбе, виденную мною когда-то. Эту картину художнику заказал один богач, который просил его изобразить женщину во время совокупления. Так вот, великий реалист Курбе написал женский половой орган и больше ничего. Ни головы, ни рук, ни ног. Он изобразил только торс с тщательно прорисованной вагиной, слегка вывернутой навстречу мужскому члену, торчащему из густых черных волос. И это все. Вот я и чувствовал, что с этой шлюхой будет у меня то же самое. Все-таки, когда думаешь о сексе, хочется взглянуть и на ноги, и еще на что-нибудь.

Я стоял, рассуждая сам с собой на углу бульвара Клиши, и увидел другую, очень молоденькую проститутку, что в Париже — большая редкость. Она заговорила с той самой шлюхой на деревянной ноге. Начинался дождь. Молоденькая и говорит: «Торчи теперь два часа под дождем, а у меня туфли развалились. И ни одного клиента».

Мне вдруг стало ее очень жалко, и я говорю: «Не выпьешь ли со мной кофе?»

Она очень обрадовалась и спросила:

— А вы кто, художник?

— Нет, — говорю, — не художник, но немного разбираюсь в картинах.

— О, в кафе «Веплер» есть чудесные картины, — говорит она. — Посмотри-ка на одну такую.

И вытаскивает из своей сумочки что-то, напоминающее тонкий носовой платок. Разворачивает. Там изображена огромная женская задница, изображена так, что видна и вся передняя дыра, да еще такой же колоссальный мужской инструмент. Она дернула платок за концы, член задвигался и попал прямо в задницу. Потом она перевернула платок другой стороной, член остался, но теперь его загоняли уже спереди. Я рассмеялся, но пришел в такое возбуждение, что мы так и не попали в «Веплер», а девочка повела меня к себе домой. Жила она на Монмартре, в обшарпанном доме, где селится цирковой и опереточный народ. Вскарабкались мы на пятый этаж, и, пока шли, она разговорилась.

— Ты уж извини за такую грязь. Я ведь совсем недавно начала в Париже. Я здесь всего месяц. Раньше работала в заведении в маленьком городке. Так скучно было иметь дело с одними и теми же мужчинами каждую неделю. Это все равно что вести семейную жизнь! Я точно знала, когда они ко мне явятся, день и час, как по железнодорожному расписанию. Знала уже все их привычки. Они меня ничем уже не могли бы удивить. Вот я и удрала в Париж.

Пока она все это вала, мы добрались до ее жилища и вошли. Очень маленькая комнатка — в ней хватало места только для большой железной кровати, на которую я сразу же ее и повалил. Мы совокуплялись, как два павиана, и кровать жалобно кряхтела под нами. Но вот то, что мне еще не попадалось, — в этой комнате не было окон, никакого окошка.

Я лежал там словно в склепе, в тюремной камере, в келье! Не могу толком объяснить, на что это было похоже. Но это дало мне потрясающее ощущение безопасности. Чудесно было так надежно укрыться от всего с молоденькой женщиной. Это была самая волшебная комната, в которой я когда-либо занимался любовью, так надежно отделенная от всего остального мира. И когда я в нее вошел, ощутил, что ничего больше в жизни не осталось, все мои заботы улетучились. Это было самое лучшее место во всем мире, темное и теплое, как материнская утроба, где всем нам когда-то так спокойно жилось.

Мне бы хотелось остаться там жить, с этой девочкой, и никуда оттуда не уходить. На пару дней я так и поступил. Два дня и две ночи напролет мы просто лежали в ее кровати, любили друг друга, засыпали, просыпались и снова любили. Когда бы я ни проснулся, мой член был уже в ее пещере, влажной, темной, раскрытой, и я начинал двигать его туда и сюда, а потом мы лежали без движения, пока не начинали чувствовать, что проголодались.

Тогда я выбегал на улицу, покупал вина, холодного мяса и возвращался в постель. И никакого дневного света. Мы вообще не знали, день ли сейчас или ночь. Мы просто лежали вместе, одна плоть в другой, и что-то шептали на ухо друг другу. Ивонна иногда говорила такое, что я не мог удержаться от смеха. И упрекал ее: «Ивонна, не смеши меня так сильно, я же выскакиваю из тебя». В самом деле, когда я смеялся, мой член выскальзывал; я его, правда, тут же всовывал обратно, но все-таки драгоценные мгновения оказывались потерянными.

— Ивонна, а ты не устаешь от этого? — спросил я ее однажды.

— О, нет, — ответила она. — Да это ж единственный раз, когда я сама получаю удовольствие. Клиенты, ты знаешь, всегда вроде как торопятся, и это на меня плохо действует, так что пускай себе стараются, а мне с ними ничуть не интересно, я не завожусь. И потом это было бы плохо для работы. Если будешь заводиться, станешь уставать и быстро постареешь. Так что они копошатся, пыхтят, а я где-то там, далеко от них, сама по себе. Ты меня понимаешь?