Бесы - Фёдор Достоевский

— Ну так до приятнейшего, — отвернулся вдруг тот на оклик молодого человека, который позвал его знакомиться с партнёрами. И Эркель уже более не видал своего Петра Степановича!

Он воротился домой весьма грустный. Не то чтоб он боялся того, что Пётр Степанович так вдруг их покинул, но… но он так скоро от него отвернулся, когда позвал его этот молодой франт и… он ведь мог бы ему сказать что-нибудь другое, а не «до приятнейшего» или… или хоть покрепче руку пожать.

Последнее-то и было главное. Что-то другое начинало царапать его бедненькое сердце, чего он и сам ещё не понимал, что-то связанное со вчерашним вечером.

Глава седьмая. Последнее странствование Степана Трофимовича

I

Я убеждён, что Степан Трофимович очень боялся, чувствуя приближение срока его безумного предприятия. Я убеждён, что он очень страдал от страху, особенно в ночь накануне, в ту ужасную ночь. Настасья упоминала потом, что он лёг спать уже поздно, и спал. Но это ничего не доказывает; приговорённые к смерти, говорят, спят очень крепко и накануне казни. Хотя он и вышел уже при дневном свете, когда нервный человек всегда несколько ободряется (а майор, родственник Виргинского, так даже в Бога переставал веровать, чуть лишь проходила ночь), но я убеждён, что он никогда бы прежде без ужаса не мог вообразить себя одного на большой дороге и в таком положении. Конечно, нечто отчаянное в его мыслях, вероятно, смягчило для него на первый раз всю силу того страшного ощущения внезапного одиночества, в котором он вдруг очутился, едва лишь оставил Stasie[232], и своё двадцатилетнее нагретое место. Но всё равно: он и при самом ясном сознании всех ужасов, его ожидающих, всё-таки бы вышел на большую дорогу и пошёл по ней! Тут было нечто гордое и его восхищавшее, несмотря ни на что́. О, он бы мог принять роскошные условия Варвары Петровны и остаться при её милостях «comme un[233] простой приживальщик»! Но он не принял милости и не остался. И вот он сам оставляет её и подымает «знамя великой идеи» и идёт умереть за него на большой дороге! Именно так должен он был ощущать это; именно так должен был представляться ему его поступок.

Представлялся мне не раз и ещё вопрос: почему он именно бежал, то есть бежал ногами, в буквальном смысле, а не просто уехал на лошадях? Я сначала объяснял это пятидесятилетнею непрактичностью и фантастическим уклонением идей, под влиянием сильного чувства. Мне казалось, что мысль о подорожной и лошадях (хотя бы и с колокольчиком) должна была представляться ему слишком простою и прозаичною; напротив, пилигримство, хотя бы и с зонтиком, гораздо более красивым и мстительно-любовным. Но ныне, когда всё уже кончилось, я полагаю, что всё это тогда совершилось гораздо проще: во-первых, он побоялся брать лошадей, потому что Варвара Петровна могла проведать и задержать его силой, что́ наверно и исполнила бы, а он наверно бы подчинился и — прощай тогда великая идея навеки. Во-вторых, чтобы взять подорожную, надо было по крайней мере знать куда едешь? Но именно знать об этом и составляло самое главное страдание его в ту минуту; назвать и назначить место он ни за что́ не мог. Ибо решись он на какой-нибудь город, и в миг предприятие его стало бы в собственных его глазах и нелепым, и невозможным; он это очень предчувствовал. Ну что́ будет он делать в таком именно городе и почему не в другом? Искать ce marchand?[234] Но какого marchand? Тут опять выскакивал этот второй и уже самый страшный вопрос. В сущности, не было для него ничего страшнее, чем ce marchand, которого он так вдруг сломя голову пустился отыскивать и которого, уж разумеется, всего более боялся отыскать в самом деле. Нет, уж лучше просто большая дорога, так просто выйти на неё и пойти, и ни о чём не думать, пока только можно не думать. Большая дорога — это есть нечто длинное-длинное, чему не видно конца — точно жизнь человеческая, точно мечта человеческая. В большой дороге заключается идея; а в подорожной какая идея? В подорожной конец идеи… Vive la grande route[235]{110}, а там что́ Бог даст.

После внезапного и неожиданного свидания с Лизой, которое я уже описал, пустился он ещё в большем самозабвении далее. Большая дорога проходила в полуверсте от Скворешников, и — странно — он даже и не приметил сначала, как вступил на неё. Основательно рассуждать или хоть отчётливо сознавать было для него в ту минуту невыносимо. Мелкий дождь то переставал, то опять начинался; но он не замечал и дождя. Не заметил тоже как закинул себе сак за плечо и как от этого стало ему легче идти. Должно быть, он прошёл так версту или полторы, когда вдруг остановился и осмотрелся. Старая, чёрная и изрытая колеями дорога тянулась пред ним бесконечною нитью, усаженная своими вётлами; направо — голое место, давным-давно сжатые нивы; налево — кусты, а далее за ними лесок. И вдали — вдали едва приметная линия уходящей вкось железной дороги и на ней дымок какого-то поезда; но звуков уже не было слышно. Степан Трофимович немного оробел, но лишь на мгновение. Беспредметно вздохнул он, поставил свой сак подле вётлы и присел отдохнуть. Делая движение садясь, он ощутил в себе озноб и закутался в плед; заметив тут же и дождь, распустил над собою зонтик. Довольно долго сидел он так, изредка шамкая губами и крепко сжав в руке ручку зонтика. Разные образы лихорадочной вереницей неслись пред ним, быстро сменяясь в его уме. «Lise, Lise, — думал он, а с нею ce Maurice…[236] Странные люди… Но что́ же это за странный был там пожар, и про что́ они говорили, и какие убитые?.. Мне кажется, Stasie ещё ничего не успела узнать и ещё ждёт меня с кофеем… В карты? Разве я проигрывал в карты людей? Гм… у нас на Руси, во время так называемого крепостного права… Ах Боже мой, а Федька?»

Он весь встрепенулся в испуге и осмотрелся кругом: «ну что́, если где-нибудь тут за кустом сидит этот Федька; ведь, говорят, у него где-то тут целая шайка разбойников на большой дороге? О Боже, я тогда… Я тогда скажу ему всю правду, что я виноват… и что я десять лет страдал за него, более чем он там в солдатах и… и я ему отдам портмоне. Гм, j’ai en tout quarante roubles; il prendra les roubles et il me tuera tout de même[237]».

От страху он неизвестно почему закрыл зонтик и положил его подле себя. Вдали, по дороге от города, показалась какая-то телега; он с беспокойством начал всматриваться: «Grâce à Dieu[238] это телега, и — едет шагом; это не может быть опасно. Эти здешние заморённые лошадёнки… Я всегда говорил о породе… Это Пётр Ильич, впрочем, говорил в клубе про породу, а я его тогда обремизил, et puis[239], но что́ там сзади и… кажется, баба в телеге. Баба и мужик — cela commence à être rassurant[240]. Баба сзади, а мужик впереди — c’est très rassurant[241]. Сзади у них к телеге привязана за рога корова, c’est rassurant au plus haut degré[242]».

Телега поравнялась, довольно прочная и порядочная мужицкая телега. Баба сидела на туго набитом мешке, а мужик на облучке, свесив с боку ноги в сторону Степана Трофимовича. Сзади в самом деле плелась рыжая корова, привязанная за рога. Мужик и баба выпуча глаза смотрели на Степана Трофимовича, а Степан Трофимович так же точно смотрел на них, но когда уже пропустил их мимо себя шагов на двадцать, вдруг торопливо встал и пошёл догонять. В соседстве телеги ему естественно показалось благонадежнее, но, догнав её, он тотчас же опять забыл обо всём и опять погрузился в свои обрывки мыслей и представлений. Он шагал и, уж конечно, не подозревал, что для мужика и бабы он, в этот миг, составляет самый загадочный и любопытный предмет, какой только можно встретить на большой дороге.

— Вы то есть, из каких будете, коли не будет неучтиво спросить? — не вытерпела наконец бабёнка, когда Степан Трофимович вдруг, в рассеянности, посмотрел на неё. Бабёнка была лет двадцати семи, плотная, чернобровая и румяная, с ласково улыбающимися красными губами, из-под которых сверкали белые ровные зубы.

— Вы… вы ко мне обращаетесь? — с прискорбным удивлением пробормотал Степан Трофимович.

— Из купцов надо-ть быть, — самоуверенно проговорил мужик. Это был рослый мужичина лет сорока, с широким и неглупым лицом и с рыжеватою окладистою бородой.

— Нет, я не то что купец, я… я… moi c’est autre chose[243], — кое-как отпарировал Степан Трофимович и на всякий случай на капельку приотстал до задка телеги, так что пошёл уже рядом с коровой.

— Из господ надо-ть быть, — решил мужик, услышав нерусские слова, и дёрнул лошадёнку.

— То-то мы и смотрим на вас, точно вы на прогулку вышли? — залюбопытствовала опять бабёнка.

— Это… это вы меня спрашиваете?

— Иностранцы заезжие по чугунке иной приезжают, словно не по здешнему месту, у вас сапоги такие…