Первая Мировая война - Анатолий Уткин

Британская дипломатия, возможно, первой обнаружила эти новые планы в отношениях двух будущих сверхдержав. Очень показательно то, что первые же мысли Бьюкенена после Октябрьской революции были направлены не на предотвращение русско-германского сепаратного сговора (опасность которого, казалось, лежала на поверхности), а на непредсказуемые последствия сближения двух полюсов антигерманской коалиции — России и Америки. Бьюкенен пишет в Лондон не о взглядах новых властителей России, не о том, на какие деньги ведется их пропаганда, а совсем на другую тему — об особенностях американского курса в отношении России. Бьюкенен напоминает Ллойд Джорджу, что американский посол Френсис категорически отказывается от выработки общей политики Запада в отношении правительства Керенского. Не вызывало сомнения, что он ждал случая, когда из всего Запада Россия выберет партнером не империалистов Лондона и Парижа, а носителей новых идей из заокеанской республики. Бьюкенен не исключал того, что теперь, при большевиках, Френсис с новой энергией будет искать свой шанс. 18 ноября 1917 года Бьюкенен пишет Бальфуру, что "американцы играют в собственную игру и стремятся сделать Россию американской резервацией, из которой англичане должны быть удалены, и как можно подальше".

Собственно говоря, президент Вильсон в первые месяцы после Октябрьской революции и не скрывал особенно, что Америка намерена стать привилегированным союзником новой России, что американцы намерены укрепиться в ареале своего восточного союзника. Этим американская политика резко отличалась от "простой" стратегической линии англо-французов, которая заключалась в том, что они поддержат любое правительство России, которое восстановит Восточный фронт, и выступят против любого правительства, не готового сражаться с Германией. Вашингтон не ставил в качестве предварительного условия сохранение фронта, он стремился следовать курсом более сложным, чем простой призыв к сопротивлению немцам. Американскому руководству представлялось, что в России раскрывается своего рода политический вакуум, и оно стремилось его заполнить.

В Вашингтоне посол Временного правительства Б. Бахметьев дал такую оценку ситуации чиновнику госдепартамента Л. Колкорду: "Большевики не смогут выстоять, они не смогут выполнить свою собственную программу".

Несмотря на предсказываемую временность большевистской власти, Б. Бахметьев настаивал на том, чтобы союзные правительства ответили на инициативу Петрограда. "Америка должна взять инициативу в свои руки, именно от нее зависит судьба войны... Главное, — писал он, — это чтобы союзники лишили большевиков возможности именно на Запад возложить ответственность за незаключение в текущий момент демократического мира".

Он рекомендовал в качестве основы для совместного ответа Запада взять ответ президента Вильсона на мирное предложение римского папы.

Вильсон в беседе с английским послом отметил 3 января 1918 г., что "Декрет о мире" в Италии несомненно, а в Англии и во Франции вероятно, оказывает свое воздействие. В Соединенных Штатах ведется активная агитация. Пока еще рано делать окончательные выводы об ее эффективности, но очевидно, что если ничего не делать для ее нейтрализации, влияние ее будет постоянно возрастать".

Стремясь закрепиться на русском плацдарме, Вильсон вынужден был преодолевать сопротивление тех из своего окружения, кто опасался идти отличным от Лондона и Парижа курсом. Специалисты из министерства финансов советовали вопреки мнению англо-французов продолжать военные поставки в Россию как ни в чем не бывало, но влиятельные голоса из госдепартамента высказались против ярко выраженного сепаратного курса, за учет точки зрения союзных столиц. Президент В. Вильсон на этом этапе стремился избежать упрощенного подхода и подходить к событиям с более широкой точки зрения. Он рассуждал о долговременной исторической перспективе: "Россия, подобно Франции в прошлом, без сомнения пройдет период испытаний, но ее великий народ займет достойное место в мире".

По-своему оценивая русский феномен, Вильсон некоторое время характеризовал большевизм как "крайнюю форму демократического антиимпериалистического идеализма". С точки зрения Вильсона, важно было учитывать следующее обстоятельство: эта форма русского идеализма подвержена воздействию извне, она в конечном счете, поддается воздействию аргументов просвещенного либерализма. Вильсон, в отличие от Ллойд Джорджа и Клемансо, вовсе не потерял надежды воздействовать на необычные политические силы, захватившие власть в Петрограде.

Основным аргументом, при помощи которого Вильсон хотел воздействовать на большевистско-левоэсеровское правительство, было указание на фактор смертельной военной угрозы для новой демократической России со стороны центральных держав. Президент указывал на наличие рядом со страной, осуществляющей социалистическую революцию, безжалостного и яростного германского империализма, руководствующегося только геополитическими соображениями, которые в данном случае указывали на возможность сокрушить занявшуюся внутренним переустройством Россию. Вильсон специально избрал арену конвента Американской федерации труда, чтобы в среде, податливой к социалистическим идеям русских революционеров, "просветить потрясающую наивность большевиков". Пытаясь философски оценить поток нагрянувших из России сообщений, он делился с аудиторией своими соображениями по русскому вопросу, не демонстрируя заведомой враждебности, а квалифицируя действия большевиков как отражающие их оторванность от суровой реальности. "Меня изумляет плохая информированность той группы людей, которая смеет надеяться, как это делают некоторые в России, будто реформы, планируемые в интересах народов, могут выжить вопреки противодействию Германии, достаточно могущественной, чтобы сокрушить их при помощи интриги или военной силы".

Социальный прогресс, как и подлинное примирение в Европе, невозможны, пока в Берлине правит прусский милитаризм. Вильсон заявил перед объединенной сессией конгресса 4 декабря 1917 г., что мир возможен лишь только после победы над германским империализмом и "русский народ, если он желает мира, должен раз и навсегда выбрать себе место среди союзников". По существу, это был призыв к Советскому правительству в Петрограде не покидать рядов антигерманской коалиции и в ее составе довести войну до победного конца.

Клемансо, ставшего премьером за десять дней до того, как большевики захватили власть в Петрограде, волновали не немедленные последствия претворения большевиками лозунга мира, а сравнительно отдаленные стратегические перспективы. Для него самым важным обстоятельством было то, что Германия будет отныне в состоянии создать огромную империю на востоке"{782}. Клемансо категорически отрицал возможность освобождения России от обязательства воевать до победного конца. Когда англичане в декабре 1917 года попытались прощупать возможность такого освобождения, "тигр" встал на дыбы. "Если все небесные силы и господин Маклаков (посол Временного правительства во Франции. — А. У). попросят возвратить России ее обещание, я буду против"{783}.

Первые внешние контакты большевиков

1918 год диктовал Германии выбор между двумя видами стратегии. Первый требовал перенести тяжесть имперской мощи на Восток, ассимилировать полученные от России приращения и ее саму, занять на Западе оборонительную позицию. Согласно второму виду, "сверхактивность" на Востоке следовало приостановить, оставить "переваривание" России на будущее и бросить все силы на сокрушение французского бастиона Запада. Поскольку восстановить Бельгию Германия готова не была (и по множеству других соображений), Берлин вооружился второй стратегией.

Уже в октябре 1917 года генерал-полковник Ветзель, начальник оперативного отдела генерального штаба, представил доклад, который послужил основой для решений на важнейшем для России и Запада совещании высшего военного руководства в Монсе 11 ноября 1917 г. Попросту говоря, было решено начать весной следующего года наступление во Франции. 7 января 1918 года канцлер Гертлинг писал Гинденбургу: "Если с Божьей благословенной помощью предполагаемое новое наступление под Его Превосходительства испытанным руководством и с героизмом и решимостью наших солдат приведет к решительному успеху, на который мы надеемся, мы окажемся в положении, позволяющем нам выставить Западным Странам такие условия мира, которые необходимы для нашей безопасности, обеспечения наших экономических интересов и укрепления наших международных позиций после войны"{784}.

Уверенность вождей Германии буквально не знала предела. Кайзер Вильгельм начертал уверенной рукой 7 января: "Победа немцев над Россией была предпосылкой революции, которая сама по себе явилась предпосылкой появления Ленина, который явил собой предпосылку Бреста! То же самое случится и с Западом! Вначале победа на Западе и коллапс Антанты, затем мы выставим условия, которые они будут вынуждены принять! И эти условия будут сформулированы в соответствии с нашими интересами".