Прошедшие войны - Канта Ибрагимов

Цанка подошел к стойке, слегка побарабанил пальцами. Продавщица лениво открыла глаза.

— Чай есть? — спросил виновато Арачаев.

— Есть, — тяжело, недовольно встала женщина. — Что еще? — Нет, только чай без сахара.

Цанка медленно выпил безвкусный чай, на последние гроши смог купить спички, вышел из здания вокзала, скрутил самокрутку, закурил. Не знал, к кому обратиться. Людей вокруг не было. Неожиданно в ранних сумерках вдалеке появились два силуэта, это были две молодые женщины. Они шли молча, быстро, держали под руки друг друга. На них была до того изношенная, дряхлая одежда, что даже Цанке стало их жалко. Когда они приблизились, по лицу он определил, что это землячки.

— Подождите, — сказал он на чеченском языке.

— Ой, ты чеченец?

— Да, здравствуйте.

— Здравствуй, — хором ответили девушки, улыбнулись.

— А вы откуда родом?

— Из Шали.

— А из Дуц-Хоте проживают здесь? — спросил он в тревоге. — Да, но они живут в колхозе. Это километров десять отсюда. А кто тебе нужен?

— Арачаевы.

— Таких не знаем… Но там в основном живут все из Дуц-Хоте… А ты что — фронтовик?

— Да.

— А какого звания?

— Капитан.

— А медали, ордена есть?

— Есть, а что?

— Слушай, земляк, не окажешь ты нам любезность?.. Всего десять минут.

— Окажу, а что надо?

— У нас бригадир здесь — одна дрянь, он все время попрекает нас, что чеченцы не воевали. Будь другом, пойдем с нами — покажись перед ним.

— Ну пошли, — взбодрился Арачаев.

По дороге разговорились.

— Как вам живется здесь?

— Какая жизнь, — отвечали девушки, — голодаем, нищенствуем. На работу не берут — говорят, все бандиты и воры. Многие болеют. Хоронить людей не успеваем, а сколько погибло в пути… Ужас, что с нами сделали эти твари… Да и здесь на каждом шагу глаза колют — издеваются. Вон еле на работу устроились, а бригадир так и зовет — изменники, предатели, даже в табеле рабочего времени против наших фамилий написал — воры, тунеядцы и дезертиры.

Вскоре вошли в мрачное, большое помещение вроде ремонтной мастерской. Внутри гулял сквозняк, под крышей чирикали воробьи, воняло соляркой и удобрениями. Пройдя мимо груды угля и сломанной техники, вошли в освещенную, теплую комнатушку. За большим, заваленным бланками, пепельницей и пустыми стаканами столом, сидел грузный мужчина — на вид ровесник Арачаева, еще несколько человек, женщин и мужчин, сидели сбоку на лавке.

— Опять опоздали, сучки, — гавкнул тот, что сидел за столом, потом, увидев за спинами девушек высокого военного, вжался в стул, смотрел выжидающе, исподлобья.

— Мы не сучки, бригадир, сам ты сука, — на ломаном русском языке ответила одна чеченка. — А это наш земляк — фронтовик, герой… Покажи ему свои награды, — обернулась она к Цанке.

Офицер замялся, не знал, как вести себя. За одно слово "сучки" хотел избить негодяя. А демонстрировать грудь в наградах ему расхотелось.

— Ну, расстегни шинель, покажи награды, — просили девушки.

Цанка повел плечами, был в досадном смущении, жалел, что попал в такую ситуацию.

— Да откуда у него награды? — осмелел бригадир. — У чеченцев никто не воевал, все вы изменники Родины, предатели.

— Что ты сказал? — надвинулся на него Арачаев, кровь хлынула ему в лицо, задрожали руки. — На, смотри, смотри, — и он стал лихорадочно расстегивать пуговицы, раскинул полы шинели, выставил грудь перед носом бригадира. Тот встал со стула, грязными пальцами дотронулся до ордена Славы, дыхнул в лицо военного самогонным перегаром.

— А справки есть у тебя на эти вещицы? — ехидно спросил бригадир.

— Ты что мне "тыкаешь"? — возмутился Арачаев, уже хотел схватить грубияна за грудки, но в это время его обхватили обе девушки-землячки, оттеснили назад.

— Не связывайся с ним. Это свинья, грязи не оберешься. Уходи, — хором кричали они ему на чеченском языке. — Хватит… Спасибо тебе. Уходи.

Минут через двадцать Цанка шел по пустынной, ухабистой, промерзшей дороге в колхоз. Дурацкий инцидент остался позади, он думал только о семье, о предстоящей радостной встрече, об улыбках детей. В его кармане лежали четыре дешевые конфеты, купленные на вокзале в Алма-Ате для детей, он еще раз ощупал их, сам себе улыбнулся, шире сделал шаг. Вскоре увидел идущего навстречу человека. Они быстро сближались.

— Цанка! — вдруг вскрикнул мужчина, вскинул в восторге руки. — Цанка, ты ли это?

Только по голосу узнал Арачаев односельчанина Шовхала Ясуева, так похудел, осунулся, постарел его земляк, стал маленьким, хилым, сморщенным. Долго обнимались, восторгались встрече. Вдруг Шовхал сделал серьезный вид.

— Цанка, ты извини, сам знаешь, возможности не было. Ты ведь был на фронте… Прими мои соболезнования.

Арачаев тоже погрустнел.

— Да, потерял я брата. Прямо на глазах погиб Басил.

— Да, много горя у вас в семье.

Цанка оторопел, даже отстранился от односельчанина.

— Ты о чем? — удивился он.

— А ты ничего не знаешь? — очень тихо прошептал Шовхал, опуская глаза.

— Нет… Говори, — дернулся в нервном шоке Цанка, у него раскрылся в ужасе рот, скула поползла в сторону. — Го-во-ри, — схватил он большими, холодными руками плечи земляка, затряс его в ярости. Глаза его расширились, лезли вон из орбит.

— Успокойся, успокойся, Цанка… У всех у нас горе.

— Говори быстрее, не томи душу мою… Не издевайся.

Шовхал коротко рассказал о всех погибших. По мере его речи руки Арачаева безвольно опустились, его длинная спина сгорбилась, ссутулилась, голова упала на грудь, он отчаянно зарыдал, слезы обильно потекли на землю. Цанка отвернулся от земляка, сделал на полусогнутых ногах два-три неровных шага, упал, головой уткнулся в песчаную ледяную землю, ногтями царапал почву:

— За что? Почему? За что такие мне страдания? — стонал он.

Рядом согнулся Шовхал.

— Успокойся, Цанка. Возьми себя в руки… У всех горя хватает… Тебя мать ждет… Вставай… Она очень слаба… Тебя Бог на прощание к ней привел… Пошли быстрее.

Спустя полчаса два спецпереселенца подошли к небольшому поселению. Шовхал шел впереди, Цанка чуть сзади еле волочил ноги. Смерть близких ранила его в самое сердце, он чувствовал, как учащенно бьется в висках кровь, как огненный каменный шар сдавил его гортань, отдавался жестким прессом в правое плечо, грудь. Он уже не плакал, холодный ветер осушил его лицо, трещинами покрыл губы, воспалил налитые кровью веки. Он потерял самообладание, всякую силу, интерес к жизни, он просто шел за ведомым, ничего не думая, ничего не осознавая, ему хотелось просто лечь на холодную землю и так лежать, чего-то ждать: блаженного, вечного, спокойного. Он впервые понял, что жизнь — это череда потерь, это дом проблем и неиссякаемых страданий и переживаний. Ему вспомнился бой под Москвой, когда смерть была так рядом, практически неминуема, он вспомнил колымский поток, и в ушах у него сразу с все возрастающей силой начался дикий вой. Этот рев все усиливался, нарастал: да это несется армада немецких танков, а за ними огромной волной накатывается ледяная волна Оймякона. Но что это такое? Он не испытывает прежнего страха, не бьется сердце его в конвульсиях, не мечется он в тревоге, борясь за жизнь и свое существование. Наоборот, он чувствует радость конца, прекращения всяких мук и переживаний. Какое это счастье — быть в мгновение раздавленным этой невероятной силой и знать, что от тебя ничего не останется. Ничего… Вообще ничего… Тебя просто не было в природе… Оказывается, ты никто, ты хлюпик, ты ничтожество, ты даже не муравей, раздавленный солдатским сапогом, ты слабое, хилое, абсолютно не защищенное, преходящее существо… А сила — это Время, и подчиненная ей Природа, с ее стихиями, буйствами, бесконечностью и обманчивой, а скорее заманчивой красотой…

— Иа! Иа! Иа! — закричал рядом осел.

От этого визга Цанка очнулся, огляделся вокруг.

— Здесь вы живете? — удивился он.

— Да, существуем, пытаемся выжить, — невесело усмехнулся Шовхал, — а вон дом Табарк.

Арачаев минуту стоял как вкопанный, потом не выдержал. — Так ведь это курятник.

— Другого не дано.

Они подошли к маленькому, перекошенному, глинобитному, наполовину занесенному снегом убогому строению. Вход в помещение заслоняла металлическая разбитая дверь грузовика. На нее с внутренней стороны была накинута необработанная шкура коровы. Сбоку от входа чернело маленькое оконце, перетянутое какой-то промасленной тряпкой. Под плоской крышей торчала прогнившая труба глушителя трактора.

Цанка неумело отодвинул дверной заслон, наполовину согнулся, влез вовнутрь, от сумрака ничего не мог различить. Только в нос ударил запах навоза, гари, глины.

— Кто это? — услышал он хриплый голос матери.

— Нана, — вскричал он и бросился в темнеющему в углу силуэту.