Княжий пир - Юрий Никитин

Его утешали, хлопали по плечам, а когда все деликатно оставили его у могилки одного, он долго стоял бездумно, опустошенный, как дупло старого дуба, из которого выгребли и пчелиный мед, и орехи, запасенные белками, потом сел, уронил голову.

Деревья тихо и сочувствующе шелестели, опускали зеленые ветви, касались непокрытой головы, плеч. Под сапогами шелестела мягкая трава. Кладбище настолько заросло травой, кустами и деревьями, что зеленые холмики уже через год-другой прячутся в зелени.

Багровое солнце медленно опустилось за верхушки деревьев, на мир легли сумерки. В темнеющем небе зажглись звезды, а половинка месяца, как утлая лодочка, начала торопливо пробираться до спасительного края земли. Темные волны облаков захлестывают, топят, но упрямый човник борется, выныривает, пробирается…

Земля под ногами едва слышно дрогнула. Донесся далекий подземный шорох. В трех шагах почва покраснела, словно туда вылили ведро крови. Трава разом исчезла, а земля зашевелилась, поднялась холмиком, будто огромный крот выбирался наверх. Темно-красные комья сырой земли сыпались по склонам. Вершинка взлетела вверх. Добрыня напрягся, чтобы не вскрикнуть, не уронить честь, не потерять лицо…

Из холма поднялось гигантское гибкое тело. Толщиной почти в его бедро, голова как пивной котел, чешуйки размером в ладонь, тускло блестят, переливаются в лунном свете. Вытянутый вперед змеиный череп покрыт костяными щитками, словно пластинами стального доспеха.

С чмоканьем распахнулась исполинская пасть. Он стиснул зубы, чтобы не выдать себя вскриком. Даже с простой змеей таких размеров не совладать и дружине, но это не простая, не простая, а буде выползет, это ж на версту…

Немигающие глаза, покрытые кожистой пленкой, взглянули с такой нечеловеческой злобой, что руки и ноги превратились в сосульки, а сердце затрепыхалось, как будто в него уже вцепились страшные зубы.

Добрыне почудилось, что от страшного шипящего голоса дрогнули земля, мир и даже звезды.

— Смертный!.. Ты посмел… У тебя было время понять мою мощь. Ты слишком туп. Теперь умрешь… ты!

Змеиное тело раскачивалось точно так же, как в прошлый раз массивное тело богомола. Только вместо огромных страшных глаз насекомого сейчас его пронизывал взгляд пресмыкающегося, древнего, ползающего, жуткого.

Добрыня с трудом вытолкнул через перехваченное страхом горло нужные слова:

— Мужчина всегда готов к гибели.

Змея раскачивалась все сильнее и сильнее. Мир колыхнулся, Добрыня с трудом оторвал взор, к горлу подступила тошнота. Чтобы не встречаться с колдовскими глазами, он как можно высокомернее окинул змею взглядом с головы до хвоста, сумел даже презрительно поморщиться.

Змеиный голос прошипел яростно:

— Мне не гибель твоя нужна… Жертва!.. Ты принесешь… Принесешь! Я даю тебе две недели. Но если нет… умрешь ты сам!.. Умрешь страшно и позорно! Даже боги не могут отказаться от слова. Я… убью. Куда бы ни уехал, куда бы отныне ни пытался скрыться, через две недели приду… Умрешь не так красиво, как твой отец, не так мирно, как твоя жена!.. Твоя смерть будет страшной и гадкой.

Из холмика пошел черный дым. Змея перестала раскачиваться, дым окутал ее, но Добрыня и через огненную стену видел страшные горящие глаза. Во рту пересохло, а жесткий распухший язык царапнул высохшие десны.

— Я не опозорил ни свое имя, — ответил он хрипло, — ни свой меч, защищая кордоны. Так опозорюсь ли, спасая всего лишь жизнь? Нет, от меня ты не дождешься жертвы!

В дыму загрохотало, земля снова дрогнула, деревья тревожно зашумели. Когда черный дым втянулся в глубины, воздух еще оставался горячим, а под ногами спеклась корка, похожая на обожженную глину.

Глава 5

Белоян подпрыгнул как заяц, когда увидел Добрыню. Серая шерсть на широкой медвежьей морде на миг стала белой, а пасть открылась и тут же с щелкающим звуком захлопнулась. В его комнате стоял сильный аромат жженых трав, что странно смешивался с запахом немытого медвежьего тела. На столе горели свечи, уже не заморские, местные бабы наловчились делать свои, а между свечами жутко скалил зубы человеческий череп.

— Я уже знаю о Милене, — проговорил Белоян сипло. — Но… это не все?

— Не все, — ответил Добрыня. — Почему не спишь?

Верховный волхв сам выглядел не лучше: шерсть клочьями, морда вытянулась, а воспаленные глаза гноятся, как при болезни.

— Да так… — ответил Белоян неопределенно. — Что-то тревожное подкрадывается, а не пойму что… Да и ночи летом с воробьиный нос. Добрыня, к тебе являлся… этот?

Добрыня кивнул. Белоян долго всматривался, кивнул:

— Я вижу, ты даже рад. Что он сказал?

— Через две недели мой черед.

В тусклых медвежьих глазах блеснул огонек. После паузы верховный волхв промолвил:

— Понятно. Мол, придет конец терзаниям, что из-за тебя погибли отец и жена…

— Разве не так? Это я обрек их на смерть.

— Ладно, я не о том… Что собираешься делать?

Добрыня пожал плечами:

— Что делал всегда. Я всю жизнь сражался с чудищами, идолищами, Змеями, степными удальцами, мечом ограждал кордоны Руси… так что же, на склоне лет вдруг да сдамся? Когда на чаше весов такая малость.

Белоян смотрел испытующе.

— Да, ты крепок…

— Только уеду, — признался Добрыня. — На миру и смерть красна, но этот рек, что умру страшно и позорно. А позорно и есть позорно. Пусть никто не узрит.

— Пойдем к князю, — сказал Белоян.

— Зачем? Пусть спит. Уже полночь.

— Не спит, — сказал Белоян. — Он хоть и не волхв, а тоже что-то чует… Да и кому, как не князю, знать, что из пределов уезжает сильнейший из богатырей?

Владимир снял со стены меч в простых ножнах. По рукояти Добрыня узнал тот самый, который Людота выковал из небесного железа. Теперь в рукояти блистали драгоценные камни, вделанные так искусно, что никак не смогли бы помешать самому лютому бою.

— Возьми, — сказал Владимир. — В неведомых землях… что не встретишь? Будет лучше, если под рукой меч понадежнее.

Добрыня непроизвольно взял меч. От кончиков пальцев в тело стрельнула диковатая радость. Он сразу ощутил себя отдохнувшим и сильным. По рукояти пробежала синеватая искра, юркнула в щель между железом и ножнами. Там едва слышно потрескивает, будто крохотные молнии трутся спинами.

Владимир поглядывал с некоторой ревностью, это лучший меч на Руси, а Добрыня взвесил его на руках, протянул обратно:

— Я же сказал, на смерть еду. Не стану ждать, когда пройдут две недели. Смерть обещана гадкая и страшная. А так сразу за пределами Руси влезу в первую же драку… ну и… Так что плакал твой меч, княже.