Дикарь - Александр Жигалов

— Ничего, дорогой, сейчас мы все исправим, — она подходит.

От ее рук пахнет лесным вереском и еще другими травами. Болотом. Смертью. И сами эти руки отвратительно холодны.

Притягательно холодны.

— Не надо, не мучай себя.

— Миара! Стой!

Голос-окрик, в котором слышится отчаяние. И голос-то знаком.

— А вот и ты, братец. Нашелся. Перестань. Нельзя же, чтобы такая игрушка пропала, верно?

Она заглядывает в глаза. В самую суть. И губы касаются губ, поцелуй её — яд, и понимания этого достаточно, чтобы очнуться.

Всего на долю мгновенья.

Но за мгновенье можно сделать многое. И руки вскидываются, пальцы сминают тонкую ткань платья, чтобы сомнкнуться на горле. Их, эти пальцы, сводит судорога. И пойманная женщина хрипит, теряя всякую привлекательность. Она бьется рыбиной, которую вытащили из глубин морских. И губы немо разеваются, пытаясь сделать хоть один глоток воздуха.

Нет.

Нельзя.

Или она, или Миха. Сознание смывается волной ужаса, и Дикарь вновь кричит, а Миха… Миха смотрит, как уходит жизнь. Это тоже красиво.

И еще немного жаль.

Боль, его пронизывающая, становится невыносимой, и он кричит. Его крик мешается с хрипом женщины, которая тоже обречена.

На плечи наваливаются.

Кто-то.

Извне.

Тянут. Бесполезно. Миха держится. И держит.

Сознание окончательно рассыпается, не способное вынести такой боли. И пускай. Миха не станет цепляться за него. Он ведь неправильно поступил. Нечестно.

Нельзя убивать женщин.

А шея под пальцами хрустит.

Нельзя убивать женщин, которых ты любишь.

Тело в руках окончательно обмякает, но Миха все еще держит, не способный разомкнуть пальцы. Уже мертвый, ибо тот, кто убил свое сердце, не должен жить. И потому удар по голове заставляет его покачнуться.

Почти очнуться.

Заплакать.

И упасть.

Сознание все-таки уходит. Далеко. Наверное, даже в бездну. И Миха почти счастлив. В конце концов, Бездна — это даже неплохо.

— Он её убил! — этот крик доносится извне, из мира, что удержался на краю. Пускай. Он ничего не знает. — Он её убил!

— Твоя сестра сама виновата.

Барон.

Какой из мальчишки барон? Сожрут ведь. Не одни, так другие. Мир жесток, и его даже жаль. Немного. Но жалости недостаточно, чтобы остановить падение.

— Он не должен был. Он не должен…

Маг.

Ульграх.

Точно. Он помог Михе сбежать. Там, давно. Он дал одежду. И шанс, за который стоило бы отплатить. Больше Миха не испытывает к магу ненависти. Она совсем-совсем ушла. Даже наоборот. Им нашлось бы, о чем поговорить. Об этом на всю голову двинутом мире, о котором маг всяко сумел бы рассказать.

А теперь вот Миха падает.

В Бездну.

А маг остался там, с бароном и Ицей. Хорошо. Мальчишка толковый. Позаботится.

— Да хватит уже, от того, что ты её трясешь, она живее не станет. А точно умерла? Я слышал, что магов убить нелегко.

— Хватит! — резкий окрик и жесткий. — Он сломал ей шею. И… ты прав, мальчик. Она сама виновата.

Голос менялся. И говоривший споткнулся на последнем слове, а потом застонал тихо так. И начал падать.

— А с этим-то что? — удивился барон.

И коснулся Михи.

Странно. Даже в падении Миха чувствовал его. Их связывала тонкая нить клятвы. Хорошо это? Плохо? Нить слишком хрупкая с виду, такая падения не остановит, но как бы мальчишку следом не утащила. Бездна большая, в ней всем хватит места.

Надо сосредоточиться.

На чем?

— Не знаю, господин барон, но думаю, это как-то связано со смертью девицы, — Такхвар, как обычно, вовремя. Вот уж кто сумеет выжить. — Возможно, ваша… невеста сумеет помочь?

Запнулся.

Но произнес.

— Ица? — вопрос. И ответом жар, которым полыхнула бездна.

— Маги. Она его. Держать. Крепко. Один нет. Два — да. Три. Кровь одна. Вниз надо. Там.

Ица говорит коротко, но Миха связан и с ней. Нитей становится больше. Мир его не отпускает? Нет, тогда бы Миха не падал. А он летит.

— Там сила. Заперта. Опасно. Но хватит.

— Эй вы! Скорее! — крик барона тает в бездне. — Берите их. Несите… куда она скажет несите!

И вправду, летит.

Падение и полет, они только на первый взгляд схожи.

Мелькает перед лицом грозное лицо темнокожей старухи, чьи пальцы порхают над барабанами. И вот уже не старуха. Она сбрасывает годы, как шелуху, меняясь столь стремительно, что это само по себе пугает. И вот уже на Миху строго серьезно смотрит девушка.

Девочка.

Она едва ли старше Ицы и темную кожу её украшает роспись шрамов. Волосы заплетены в косицы, а те обмазаны синей и белой глиной.

Девочка прижимает палец к губам и качает головой, как показалось, укоризненно.

— Это мозг умирает, — сказал ей Миха. — Вот и подсовывает всякое. С мозгом такое случается. До крайности нестабильная структура.

— Сам ты структура, — отвечает девочка, а потом щелкает по голове. И от щелчка её голова раскалывается. Изнутри. И боль возвращается, словно никуда не уходила. Эта боль корежит тело. Эта боль выдергивает из бездны. Она держит вернее всех нитей, и Миха хрипит, рвется, не способный вырваться.

Дикарь давно уже сдался.

Дикари не борются с непреодолимыми обстоятельствами. Это задача глупых цивилизованных людей. А Миха такой?

Кто он?

Миха!

Он… Миха!

Михаил Андреевич Кошечкин. Студент третьего курса факультета биологии БГУ.

И он будет жить!

Будет, мать его, жить! Он должен, ведь иначе какой смысл? И боль только придает силы. Он, Миха, всегда отличался нелогичностью и упрямством. Ими и спасется.

И трещит сеть, опутывавшая Миху.

Возвращая способность дышать. И кричать. Только криком он сразу захлебывается. Но его слышат.

— Живой… — кто-то подхватывает, и само прикосновение это пробуждает новую волну боли. Собственная кожа ощущается раскаленной,