Муж и жена - Уилки Коллинз

Все эти часы мне не было страшно, меня не мучили сомнения. Я присела съесть легкий ужин, и аппетит у меня был не лучше и не хуже обычного. Впрочем, сколько помню, кое-какая перемена во мне все-таки произошла, а именно, возникло странное желание: избавиться от одиночества, скоротать с кем-то время. Но пригласить друзей я не могла — у меня их просто не было, — а потому подошла к входной двери и смотрела на идущих мимо людей.

Ко мне, озабоченно обнюхивая воздух, подбрела какая-то дворняга. Вообще я не очень жалую собак, да и прочую живность. Но эту псину я зазвала в дом, скормила ей ужин. Видно, ее где-то научили сидеть на задних лапах и просить пищу; во всяком случае, именно так она дала мне понять, что не наелась. Я расхохоталась — сейчас, в воспоминаниях, это кажется невероятным, но это чистая правда, — я хохотала, пока по щекам не потекли слезы, а маленькая псина сидела на задних лапах, навострив уши и склонив голову набок, исходя слюной от желания подкрепиться. Может быть, я слегка тронулась умом? Не знаю.

Когда собака наелась до отвала, она заскулила, требуя выпустить ее снова бродяжничать по улицам.

Когда я открыла дверь, вернуть этому существу желанную свободу, я увидела, — к дому через дорогу идет муж. «Держись от меня подальше (сказала ему я); именно сегодня — держись подальше». Но где ему было услышать меня — он здорово перебрал. Прошел мимо и, спотыкаясь, потащился наверх. Прислушиваясь, я последовала за ним. Он открыл дверь своей спальни, хлопнул ею и заперся изнутри. Я подождала немного, поднялась еще на пару ступенек. Услышала, как он бухнулся на постель. Уже через минуту из его комнаты доносился заливистый храп.

Все складывалось — лучше не придумаешь. Через две минуты, не навлекая на себя ни малейших подозрений, я могла задушить его. Я вернулась в мою комнату. Взяла заранее приготовленное полотенце. Вот, сейчас… и вдруг что-то на меня нашло. Что — сама не знаю. Знаю лишь, что меня охватил какой-то ужас и, подталкивая в спину, выгнал из дому.

Я надела шляпку, сунула в карман ключ от входной двери. Была только половина десятого — самое большое, без четверти десять. Все мысли в голове перепутались, ясной была разве что одна — бежать без оглядки и никогда сюда не возвращаться, никогда больше не видеть ни этого дома, ни мужа.

Я пошла по улице — вернулась. Пошла в другую сторону — опять вернулась. Попыталась уйти в третий раз, сделала по кварталу несколько кругов — и снова вернулась. Никуда мне не деться. Я прикована к этому дому, как пес к своей конуре. И спасения от него мне нет. Нет спасения, хоть ложись и умирай.

Когда я уже собиралась вернуться в дом, мимо прошла веселая компания молодых мужчин и женщин. «Шире шаг, — крикнул один из мужчин, — театр совсем рядом, мы как раз успеем на фарс». Я повернулась и пошла за ними. Будучи воспитанной в религиозном духе, за свою жизнь я ни разу не была в театре. И сейчас мне втемяшилось в голову: если увижу что-то совсем для меня непривычное, новое, если услышу что-то такое, от чего у меня возникнут новые мысли — вдруг это поможет мне освободиться от своих пут?

В театре они прошли в партер; я — за ними.

То, что они назвали фарсом, уже началось. На сцену выходили мужчины и женщины, они кривлялись и вертелись, о чем-то говорили и снова убегали за кулисы. Скоро все, сидевшие вокруг меня, надрывали животы от смеха и вовсю хлопали в ладоши. Шум, который они производили, меня только рассердил. Даже затрудняюсь описать свое тогдашнее состояние. Глаза, да и уши отказались мне служить, я не видела и не слышала то, что видели и слышали остальные. Наверное, мозг мне застлало пеленой, которая встала между мной и тем, что происходило на сцене. Внешне пьеса казалась вполне безобидной; но где-то на втором плане таилась опасность, таилась смерть. Актеры разговаривали, смеялись с одной целью — надуть публику, на самом же деле их не покидала мысль об убийстве. Но никто, кроме меня, этого не видел, а когда я хотела рассказать об этом соседям, оказалось, что язык мой прилип к гортани. Я поднялась и выбежала из театра. Едва ступила на тротуар, ноги сами понесли меня к дому. Я остановила кеб и велела кучеру везти меня как можно дальше (на шиллинг) в противоположную сторону. Наконец он велел мне слезать — куда он меня завез, я не представляла. Через улицу над открытой дверью светилась какая-то надпись из огней. Кучер сказал, что это — танцевальный салон. На танцах я за свою жизнь была столько же раз, сколько и в театре. У меня оставался еще один шиллинг; я заплатила его и вошла в салон — может, это зрелище меня как-то отвлечет? Вся огромная комната была залита стекавшим с потолка светом, будто в ней горел гигантский костер. Оглушительно грохотала музыка. Повсюду в объятьях друг друга вихрем кружились мужчины и женщины, и картина эта привела меня в какое-то оцепенение. Сама не знаю, что там со мной произошло. Громадная волна света с потолка вдруг красно-кроваво заалела. Человек, стоявший перед музыкантами и машущий палочкой, вдруг обрел сходство с сатаной, каким я его видела на картинке в нашей семейной Библии. А мужчины и женщины все кружились вихрем, и лица их были лицами мертвецов, а тела окутаны саванами. Я вскрикнула от ужаса; кто-то взял меня под руку и вывел за дверь. Тьма улицы пошла мне на пользу: стало как-то уютно и покойно, будто на пышущий жаром лоб легла прохладная рука. Я шла сквозь эту тьму, не ведая куда; пыталась внушить себе, что заблудилась и что рассвет застанет меня за много миль от дома. Вскоре я почувствовала, что не могу идти — слишком устала; и присела передохнуть на крылечке какого-то дома. Немного вздремнула, проснулась. Поднявшись на ноги, чтобы двинуться дальше, я случайно обернулась на дверь дома. На ней стоял тот же номер, что и на нашей двери. Я присмотрелась внимательнее. Боже правый, да я сидела на ступеньках собственного дома! Перед собственной дверью!

Едва я сделала это открытие, все мои сомнения и терзания враз улетучились. Это беспрестанное возвращение домой могло означать только одно. Противиться судьбе бесполезно, чему быть — того не миновать.

Я отперла наружную дверь и поднялась наверх, прислушалась: он спал, забывшись в тяжелом сне, в каком я его и оставила. Я села на свою кровать, сняла шляпку — совершенно спокойная, ибо точно знала, что выбора у меня нет. Я увлажнила полотенце, положила его поближе и прошлась по комнате.

Уже светало. Меж деревьев на площади неподалеку щебетали ласточки.

Я отдернула занавеску; слабый свет будто сказал мне: «Не мешкай, скоро я стану ярче, и слишком многое выйдет на явь».

Я прислушалась. У дружелюбной тишины тоже нашлось для меня словечко: «Не мешкай и доверь свою тайну мне».

Я дождалась, когда церковные часы заиграли, перед тем как пробить. С первым ударом — не касаясь замка его двери, ни на шаг не входя в его комнату — я прижала к его лицу полотенце. Часы еще не отбили последний удар, а он уже перестал дергаться. И когда гуденье колокола затихло и умерло в утренней тишине, вместе с ним затих и умер он.

История эта длилась в моем сознании еще четыре дня: среду, четверг, пятницу и субботу. После них все словно затянуто туманом, а дальше идут новые годы — нечто странное, — годы новой жизни.

Но сначала надо разобраться с жизнью прежнею. Что я чувствовала в зловещей утренней тиши, когда совершила все своими руками?

Что чувствовала — не знаю. Может, просто не помню, а может, не могу высказать — не знаю. Могу лишь описать, что произошло в последующие четыре дня, вот и все.

Среда. Я подняла тревогу ближе к полудню. За несколько часов до этого я уничтожила все следы, все привела в порядок. Мне оставалось лишь позвать на помощь, а все остальное предоставить окружающим. Пришли соседи, а вскоре и полиция. Они принялись стучать в его дверь — бесполезно. Тогда они ее взломали нашли его в постели, мертвым.

На меня не пало и тени подозрения — никому и в голову не пришло, что я причастна к этой смерти. Я не боялась, что суд мирской выведет меня на чистую воду; но меня охватывал невыразимый ужас, когда я думала о мести провидения господня. В ту ночь я почти не сомкнула глаз, а когда забывалась в тревожном сне, мне снова и снова являлось совершенное мною. Какое-то время я всерьез подумывала пойти в полицию и повиниться, открыть им истину. Я так бы и поступила, не будь я родом из благородного семейства. Наше доброе имя оставалось незапятнанным на протяжении многих поколений. Признайся я в содеянном, меня бы пригвоздили к позорному столбу, и это означало бы смерть для моего отца и бесчестье для всей семьи. Я молила господа: направь меня, научи, и к утру на меня снизошло озарение — я знала, как поступить.

Мне была дана команда свыше: открыть Библию и поклясться на ней, что с этого дня я, смертная грешница, буду сторониться моих безвинных собратьев, избегать их; жить среди них тихой жизнью отшельницы; а рот буду открывать лишь для того, чтобы помолиться в уединении своей опочивальни, где ни один смертный меня не услышит. Поутру мне было это видение, и я дала такую клятву. И с той поры ни один смертный не слышал моего голоса. И не услышит — до самой моей смерти.