Отец Арсений - Духовные отца Арсения

Я приведу отрывки только из двух стихотворений Соллогуба, которые полностью характеризуют его отношение к Богу и противопоставление Его (Бога) Сатане.

Начало стихотворения:

«Когда я в бурном море плавалИ мой корабль пошел ко дну,Я так воззвал: «Отец мой, диавол,Спаси, помилуй – я тону».

Конец стихотворения:

«Тебя, отец мой, я прославлюВ укор неправедному дню,Хулу над миром я восставлюИ соблазняя, соблазню ».

И в другом стихотворении продолжает:

«Что мы служим молебныИ пред Господом ладан кадим!Все равно непотребны,Позабытые Богом своим.В миротканной порфире,Осененный покровами сил,Позабыл Он о миреИ от творческих дел опочил».

После приведенных отрывков из стихотворений Соллогуба, думаю, ничего не надо говорить об отношении его к Богу, православию, ничего не надо разъяснять. Следует сказать, что Соллогуб пользовался меньшей популярностью у молодежи, чем Блок, Андрей Белый, Гумилев, Бальмонт и даже Брюсов.

Бальмонт – я много раз встречался с ним, когда он приезжал в Петербург, но никогда не мог понять его внутреннее «я», был он верующим или нет, не знаю. Поэтический талант имел огромный, считал себя гением, в начале века все читающее общество России увлекалось его стихами. Во всяком случае атеистического или антиправославного начала в его произведениях я не видел, но если говорить откровенно, поэзия его была нежна и благозвучна, но духовно пуста и довольно скоро забылась. Осталась только фамилия Бальмонт как историческая веха в созвездии поэтов «серебряного века». Однако его творчество в свое время увлекало людей, уводя красивыми изысканными фразами от православия, Церкви, Бога.

Перечислять всех поэтов того периода не буду, главное сказано: упоминание святых имен, церковных слов и цитат использовалось ими для создания кощунственной атрибутики, рифм, сопоставлений – тем более что эти слова были близки русскому человеку, постоянно упоминались в богослужении и в разговорной речи и поэтому были понятны читателю. Это давало возможность поэтам, имевшим «собственного Бога», искусно вставлять их в свои творения, придавая издевательский смысл, опорочивая православие. Влияние этих поэтов на русскую читающую интеллигенцию было отрицательным, разлагающим и отравляющим душу и часто вело к потере духовности и веры, к нигилизму. Разрушалось духовное сознание общества, нарочитыми сопоставлениями святых понятий с темными осквернялись религиозные чувства людей, во многие сердца поселялись сомнения в вере.

Была особая группа поэтов, куда входили Николай Гумилев, Анна Ахматова, Чулковы, мужи жена, впоследствии Надежда Павлович и в какой-то степени Марина Цветаева.

Несмотря на утверждение советских биографов Гумилева, что он не был верующим, утверждаю, что он был человеком верующим и православным.

Анна Ахматова и дружившая с ней Надежда Павлович были верующими и в своих произведениях никогда не обмолвились ни одним словом в оскорбление Бога. Надежда Павлович была духовной дочерью Оптинского старца о. Нектария и написала прекрасную поэму «Оптина пустынь», ходящую сейчас в «самиздате», одно время была духовной дочерью московского священника о. Сергия Мечева, так же как Чулковы.

В 1957 г., после выхода из лагеря, я встретился с Надеждой Павлович и получил от нее в подарок «Оптину пустынь» и несколько стихотворений о старце Нектарии. Встреча была радостной, вспоминали Гумилева, Андрея Белого, Анну Ахматову.

Марина Цветаева всегда была для меня загадкой, встречался с ней до 1918 г. и больше ее не видел. При всей странности (для меня) ее творчества, она была верующим человеком, но со своим обостренным восприятием Бога. Натура ее была сложна и противоречива, выросла она в профессорской среде, где вера не была основой жизни. Все же Бог в ее сознании и душе жил, но Бог особый, личный, только ее Бог.

Перечислять всех поэтов «серебряного века» не буду, все они были разные, и в то же время во многих из них жило что-то общее, соединяющее. Это был русский нигилизм, старавшийся отрицать, осмеивать, абстрагировать устоявшие еще ценности, понятия, взгляды и, конечно, веру, Бога, православие и для себя сотворить собственного Бога, свою религию – в виде теософии, учения Елены Блаватской, антропософии, переселения душ, кармы или, подобно Брюсову, поклоняться нечистой силе и, подобно Есенину, поносить Иисуса Христа, отрекаться от таинств Церкви и придумывать туманную новую религию для русского мужика.

Тогда мне встречалось много молодежи, которую завораживала ритмика стихов, вычурных сочетаний слов, которая в полунамеках и фальшиво таинственных фразах искала смысл и выводила из всего этого мистические предначертания. Вы можете сказать, что они верили в Бога, – но какого Бога? Созданного своим воображением, ложного и враждебного истинному Богу, и православию».

Илья Сергеевич закончил свой рассказ и замолчал.

«Вы не упомянули имя одного из самобытных и интереснейших поэтов того периода, Максимилиана Волошина», – сказал о. Арсений. Илья Сергеевич хотел продолжить свой рассказ, но о. Арсений остановил его и произнес: «Я сам расскажу о нем. В 1924 г. в наш храм по окончании литургии вошел среднего роста коренастый человек с большой бородой, огромной шевелюрой, довольно широким лицом, лучистыми добрыми пытливыми глазами. Все это, конечно, я увидел, когда он подошел ко мне. Подойдя, сказал: «Отец Арсений! Я к вам на разговор, где мы можем спокойно поговорить?» – «Пройдемте», – и я провел его к скамье, стоявшей у одной из стен храма, предназначенной для престарелых прихожан. Мы сели, я взглянул в лицо пришедшего. Что-то знакомое проступало в его чертах, но я знал, что встреч с ним не было. Видел, что он не знает, с чего начать разговор, и несколько растерян. Решил помочь ему и неожиданно для себя сказал: «Максимилиан Александрович! Я слушаю вас». – Он вздрогнул и, несколько волнуясь, спросил: «Откуда вам известно мое имя?» Я не знал, что ответить, ибо имя возникло в моей голове внезапно, видимо по произволению Господа. Видя мое молчание, он начал свой рассказ:

«Я действительно Максимилиан Александрович, фамилия Волошин, по «профессии» – поэт, художник-акварелист, не совсем удачный философ-мыслитель, вечный искатель истины, ходатай по чужим делам, выдумщик и человек с не очень удачной (сумбурной) личной жизнью; по своей природе – поэт, художник и мечтатель, любитель красоты, в том числе и женской, и ощущаю свою греховность перед Богом. Живу в Крыму, в Коктебеле, приехал в Москву по делам и для того, чтобы зайти в Ваш храм и переговорить с Вами.

Мне это посоветовал Сергей Николаевич Дурылин, человек верующий и мой добрый знакомый. Я, отец Арсений, все время ищу Бога, ощущаю Его близость и даже неоправданную ко мне Его милость и снисхождение, но я – большой грешник».

Говорил внешне спокойно, но я чувствовал его внутреннюю напряженность. Я читал ранее многие его стихи, любил их внутренний смысл, знал о его необычайной доброте и о спасении им многих людей от расстрела и заключения. Рассказывали, что он склонен к эпатированию (самовыставлению перед окружающими), но сейчас передо мной сидел усталый, взволнованный и чем-то огорченный человек.

Сергей Николаевич Дурылин был искусствовед, мы были дружески знакомы, хорошо относились друг к другу. Я знал, что он верующий человек, и раза два встречал его в Оптиной пустыни, когда находился там на послушании у старцев. В 1920 г. он принял сан иерея и служил в храме святителя Николая в Кленниках на Маросейке, в общине о. Алексея Мечева, потом о. Сергия Мечева, был арестован, сослан в Сибирь и по возвращении из ссылки (или во время нее) женился на сестре общины – Ирине, поехавшей ухаживать за ним. После этого в церкви он уже не служил, а занимался только литературно-искусствоведческой деятельностью и, возможно, даже снял сан; но я предполагаю, что сана он не снимал, брак был фиктивный, дабы избежать повторного ареста. С. Н. Дурылин был слишком хорошим человеком, чтобы уйти от Бога и веры, однако, его поступок имел негативное влияние и был осужден духовенством, служившим в Москве, я все эти разговоры тогда слышал.

Вот он-то и рекомендовал Волошину встретиться со мной. Мы пошли на мою квартиру, где Анна Андреевна, хлопотливая старушка, моя хозяйка по дому, начала нас кормить чем-то средним между завтраком и обедом. С Максимилианом Александровичем проговорили почти до самой вечерни, и это была исповедь, рассказ о своей жизни, в которой он жил, и о его окружении. Конечно, содержание исповеди рассказывать не буду, но многое мне тогда было непонятно, только восемнадцатилетнее пребывание в «лагере смерти» научило меня, по соизволению Господа, понимать человеческую душу.