Дата Туташхиа - Чабуа Амирэджиби

Когда дверь восьмой камеры заперли, Чалаб сказал Фоме:

– Здесь нужен хозяин, раз мы оставляем Канарейку и Моську, то…

– Оставляем.

– Это опасно… Как бы арестанты не взломали дверь и не расправились с ними. Этого нельзя допускать.

Фома кивнул, но ничего не сказал.

– Давай ключи, я присмотрю, – сказал Чалаб.

Фома протянул ему связку ключей.

– Тогда найди людей, одному тебе не справиться…

– Вообще нужен порядок, Эволюционная дисциплина нужна! – сказал я.

– Все будет как надо, – успокоил меня Чалаб.

– Освободите коридор! – крикнул кто-то, и коридор мигом опустел. У восьмой камеры остались трое: Фома Комодов, Дата Туташхиа и я.

– Нельзя так! – проговорил Фома.

– Ты прав, нельзя, – подтвердил Дата.

– Чалаб, иди сюда! – позвал Фома.

Чалаб в эту минуту вводил в камеру Моську. Он запер за ним дверь и подошел к нам.

– Выведи его и посади с Моськой! – Фома кивком головы указал на восьмую камеру.

– Кого?

– Коца.

– Коца? Я думал, ты говоришь о ком-нибудь из этих… Коца? Вывести Коца? – Чалаб с сомнением посмотрел на Фому. – Зачем?

– А затем… дурная власть дурными делами занимается, потому народ и хочет сбросить Николашку, – сказал Дата Туташхиа. – А нам это не пристало, я так думаю.

– Посади с Моськой! – повторил Фома, и мы двинулись к выходу.

– Как скажете! – неохотно согласился Чалаб.

Граф Сегеди

О том, как развивался бунт, я, можно сказать, знаю все, вплоть до пикантных деталей. Один из моих бывших подчиненных с начала до конца был свидетелем событий, но, подчеркиваю, лишь свидетелем и наблюдателем. Несмотря на то что тюремное ведомство было одним из подвластных ему учреждений, он не имел в нем даже совещательного голоса. Я уже говорил, что так было решено в столице. Но, так или иначе, мой бывший подчиненный спустя час после взятия тюрьмы арестантами стоял на караульной вышке, а внутри происходило вот что.

В темноте метались сотни людей. Вокруг корпуса уже поднялись огромные кучи камня и кирпича – арсенал на случай штурма. Слышался скрип лесов строящегося корпуса, с грохотом падали на землю доски, люди вооружались – кто дубинкой, кто камнями, кто киркой или ломом.

Кто-то выгнал из камер человек пятьдесят арестантов. Они таскали лес из строящегося здания и возводили баррикады. Дело явно спорилось, слышались очень дальние короткие распоряжения, видимо, сведущих людей.

Немного позже к баррикаде пригнали сбившихся в кучу надзирателей и под свист и улюлюканье заставили их перебраться через нее. Калитка в воротах отворилась, и солдаты, залегшие снаружи, пересчитав надзирателей, будто арестантов, выпустили их на волю. Калитка захлопнулась.

К рассвету тюрьма представляла собой хорошо укрепленное фортификационное сооружение. На баррикадах засело множество народу. Боевой дух, вооруженность – были запасены горы камней и битого кирпича, – дисциплина говорили об участии искушенных в этом деле людей. Кухня приступала к раздаче утренней баланды. В первую очередь завтрак подали на позиции. Обслуга работала как часы и беспрекословно выполняла распоряжения дежурных и интендантов.

Сразу после завтрака в тюремном дворе распространилась страшная вонь, как при очистке ассенизационных ям. Один из главарей вел отряд, который нес нечистоты и выливал их прямо на баррикаду перед главными воротами. Главарь этот был арестант Класион Квимсадзе. Тот же Квимсадзе на площадке третьего этажа строящегося тюремного корпуса руководил сооружением непонятного механизма. Другие главари пока не показывались.

Первый контакт с взбунтовавшейся тюрьмой был установлен посредством интенданта Чарадзе. Ему приоткрыли калитку в главных воротах, он высунул голову.

– Мне через эту вонючую свалку провиант не перетащить, – орал Чарадзе. – На пять тысяч человек, да на три дня!.. Фу-ф, до чего вы тут все испоганили. А ну, давайте расчищайте дорогу.

Все молчали.

– Вы что, оглохли?.. Вам говорят!

– Пусть снимут решетку хотя бы с одного окна административного корпуса и передают через него, – сказал кто-то громко.

– Ждите! Будут они вам решетки снимать?! – бросил Чарадзе, и створка ворот с грохотом закрылась.

В десять утра наместник утвердил состав оперативного штаба. Усмирение бунта было возложено на полковника Кубасаридзе. После короткого совещания к одному из окон административного корпуса приставили солдат, приступили к снятию решетки. Высыпавшие во двор арестанты первую победу отпраздновали неимоверным ревом, и интендант Чарадзе передал трехдневный паек всего контингента выделенному бунтовщиками представителю. Это был арестант Шалва Тухарели. Он жив поныне, живет в деревне, работает завучем средней школы. Та часть моих записей, которая повествует о внутренних, неизвестных следствию отношениях, построена по рассказам Шалвы Тухарели.

Прием провианта длился не более пятнадцати минут, и сам Шалва Тухарели проводил последний мешок. Солдаты подмели подоконник веником, протерли мокрой, потом сухой тряпкой, и в окне возник полковник Кубасаридзе.

– Здравствуйте, арестанты! – гаркнул полковник.

Никто не ответил на его приветствие.

Кубасаридзе оглянулся через плечо, и по обе стороны от него выросло по офицеру чином ниже.

– Арестанты! – произнес полковник вкрадчиво. – Я не понимаю, чем вы взволнованы, к чему эта кутерьма?

Ни звука в ответ.

– Вот, например, вы!.. Пожалуйте вперед, выходите, выходите, – пригласил кого-то из шоблы один из офицеров. Видно, к тому, кого он позвал, впервые в жизни обратились на «вы», да еще столь учтиво, и бедняга, механически повинуясь, сделал два шага вперед.

– Вот и прекрасно, – заговорил полковник. – Ваша фамилия, молодой человек?

Молодой человек опустил голову, и трудно было предположить, что полковник когда-нибудь услышит его фамилию.

– Не бойся, сынок, скажи, как тебя зовут. Вот я, например… меня зовут Станислав Кайхосрович Кубасаридзе, а тебя? Шобла стоял истуканом. Толпа безмолвно внимала тишине.

– Скажи, – заворковал полковник, – я же назвался, назовись и ты.

Опять долгая пауза, и наконец из чрева толпы, будто из могилы, послышалось:

– Ва, ишь ты какой! Сдалась ему твоя фамилия, тоже мне подарок, сейчас домой отнесет! Ну, узнал он твою фамилию, а на что она ему?! Вот коли ты его фамилию вызнаешь… так ему несдобровать. Он и молчит. Фамилию ему назови! Ишь какой резвый!

Полковник, видно, не привык к столь дерзкому обращению и растерялся.

– Ладно, ладно, – подал голос второй офицер, – не нужно фамилии. Скажи господину полковнику, чем ты недоволен, чем тебя обидели, кто обидел, как это было…

– А вот как было… – неожиданно громко и сердито заговорил арестант, – целый месяц письма домой шлю, чтоб жрать принесли. И не несут… Жду, а нету!

Офицеры переглянулись, полковник собрался было что-то сказать… Но автор недошедших писем не дал ему говорить.

– Не опускают писем, на почту не несут. Тюрьма не опускает!

– А-а! – понял полковник. – Мы это выясним, непременно выясним и виновных накажем. Ступай напиши письмо, я сам брошу его в почтовый ящик. Ступай, сынок, пиши!

– Бачиев я, Фридон Николаевич! – хотя и запоздало, но гордо и внятно представился шобла полковнику и побежал писать письмо.

Пока один из офицеров выводил в записной книжке «Бачиев Фридон Николаевич», полковник снова обратился к толпе:

– Ну, у кого еще что? Слушаю.

– Мясо крадут! – крикнул кто-то.

– Не крадут, а ходят на кухню и жрут!

– Ва, а что это, не кража разве?

– Кража, кража!

– Соль, масло постное – все тащат!

– Тащат, тащат!

Полковник едва втиснулся в эту разноголосицу:

– Кто крадет, господа, откуда и куда уносят?.. Будем говорить по очереди, пусть начнет один!

Поднялся страшный галдеж, потому что каждый вообразил, что, раз говорить по очереди, начинать надо ему.

Офицер едва успевал записывать: мясо, соль, постное масло, чьи-то фамилии, и когда общество несколько успокоилось, снова заговорил полковник:

– Даю вам честное слово дворянина, все это я выясню и виновных строго накажу. Строжайше!.. Что вас беспокоит, какие у вас еще жалобы?

Толпа поняла, что лучше говорить по очереди, но не могла взять в толк, что говорит с представителем власти о житейских мелочах, тогда как бунт имел совсем другую основу и цели. Полковник тоже не спешил, он выжидал, когда дело дойдет и до этой подлинной сути.

– Параши старые, пусть заменят!

Полковник записал, пообещав немедленно уладить и это, и тут уже кто-то потребовал:

– Пусть откроют камеры, как было раньше!

– Ва-а-а! Действительно! Э-э-э!

Народ снова загомонил. Будто теперь вспомнили, что о главном-то позабыли.

Полковнику пришлось довольно долго ждать, пока шум улегся, и как ни в чем не бывало он объявил:

– Власти не знали, что камеры заперли. Это самовольный поступок начальника тюрьмы. Мы его обязательно накажем. Сейчас они открыты?.. Пусть остаются открытыми, запереть их снова никто не посмеет… Только ночью они будут запираться, как запирались, до шести утра. Ну, извольте, что еще у вас?!