Стёртые буквы - Елена Первушина

В «Пьяном цыпленке» Чиж работал за стол и кров, а кроме того, у него было два основных источника дохода — небольшая сумма от госпожи Кэми на прожитье и несколько большая от господина Нейфилла — на обучение. Год назад Чижу казалось, что все устроилось как нельзя лучше. Но на самом деле, как всегда бывает, его замечательные планы быстренько перевернулись с ног на голову. Во-первых, он так и не нашел в городе господина Эдреда, у которого в свое время работал отец. Старый адвокат то ли уехал из Венетты, то ли умер. В самом деле — с какой радости Чиж вообразил, что господин Эдред должен пережить своего ученика?! Для того, чтобы найти место у другого правоведа нужно было по крайней мере научиться грамотно писать, а с этим у Чижа были большие проблемы. Отец, конечно, старался как мог, но с десяти лет, когда он взял его в дом, и примерно до четырнадцати сам Чиж откровенно валял дурака, полагая, что в первую очередь нужно отъесться и отоспаться за все прошлые голодные годы. Когда до него стало доходить, что есть в жизни еще радости, кроме мягкой постели и еды, оказалось, что начинать учение поздновато — грамота давалась ему с трудом. Однако отец ни за что не хотел, чтобы Чиж вернулся в ту грязь, из которой он однажды выбрался, и постепенно сам Чиж проникся этой мыслью, сначала просто из благодарности, а потом из любопытства — отец и сам до смерти любил узнавать что-то новое и сумел заразить этой страстью приемного сына.

Кстати, и Чижом Чиж стал с легкой руки отца. Покойная матушка недолго думала над именем своего нагулыша и одарила его прозванием Чужин — сын чужака. (Когда Чиж попытался ее вспомнить, на ум ему пришла давешняя певичка перед кабаком — если и не одно лицо, то все равно ужас, как похожа.) Отец же с первого дня, как привез мальчика в Дивно Озерце стал называть его Чижом, Чижиком. Поначалу Чиж жутко обижался, даже ненавидел отца — ему казалось, что тот придумал это прозвище в насмешку. Только много лет спустя он понял, что отец, как обычно, все рассчитал правильно: не придумай он сам приемышу клички, за него постарались бы односельчане, причем их прозвище с гарантией было бы куда как обиднее. Словом, отец как мог обустроил его жизнь: дал новое имя, наставил на ум, хотел даже разыскать в Венетте господина Эдреда и пристроить Чижа под его крыло на первых порах — но не успел. А после его смерти все разом переменилось. Госпожа Кэми никогда особо не любила пасынка (Чиж подозревал, что она просто боится и обижена на отца), а уж оставшись вдовой, и вовсе потеряла интерес к чужому мальчишке. Впрочем, Чиж не держал на нее зла: она и к себе самой потеряла интерес, враз постарела, истаяла как тень, начала понемногу попивать, и вскоре взгляд у нее стал такой же пустой и бессмысленный, как у того лютниста, что Чиж видел сегодня. Что до наследства — так Чиж прекрасно знал с самого начала, что ничего ему в этом доме не причитается, — отец сам ему это растолковал. Уже одно то, что госпожа Кэми вызвалась платить приемышу небольшую пенсию, чтобы он мог жить в Венетте и заниматься, чем душа пожелает, было, по мнению Чижа, очень благородно с ее стороны. Но мало того! Она еще и поговорила о нем с госпожой Киури, женой господина Нейфилла, — владельца всех рыбных промыслов в Дивном Озерце, и господин Нейфилл предложил ему место среди своих писцов. Однако Чиж отказался от столь лестного предложения со всей возможной вежливостью — он хотел учиться в Венетте. Тогда он еще рассчитывал отыскать господина Эдреда, да и не хотелось лишний раз мозолить глаза госпоже Кэми, раз уж она была к нему так добра. Как ни странно, господин Нейфилл был вовсе не обижен отказом и даже пообещал оплатить Чижу обучение в счет будущих юридических услуг.

Однако на этом чудеса закончились. В Венетте не оказалось Эдреда, не оказалось и работы для Чижа, кроме места подавальщика в «Пьяном цыпленке». Он решил как-нибудь перебиться зиму, совершенствуя свой почерк, а весной попробовать еще раз. Но тут ему на голову свалилась Рози, сбежавшая из Дивного Озерца вслед за «богатеньким родственничком» и сильно рассчитывавшая на его помощь. Прогнать ее назад не удалось — вместо того, чтобы вернуться в родительский дом, Рози пошла на панель, и в следующий раз они свиделись уже в тюрьме. Проще всего, и, возможно, разумнее всего было бы бросить ее там, в конце концов она сама виновата во всем, что с ней случилось, но Чиж просто не мог этого сделать — не из-за особой душевной мягкости, а из простого суеверного страха. Он не сомневался, что топчет еще землю только потому, что отец в свое время оказался к нему добр, и теперь страшно боялся обойтись жестоко с другими несчастными — что если боги решат, что он зазнался, и захотят отомстить?! И тогда Чиж решил, что деньги, присылаемые господином Нейфиллом на учение, он пока будет тратить на то, чтобы вызволить Рози из тюрьмы и отправить ее домой.

Впрочем, даже этого, данного самому себе обещания Чиж не выполнил и периодически залезал в «фонд Рози», чтобы купить себе ту или иную штучку, вроде «Грамматики», нового стила или пилки для ногтей.

А ко всему сегодняшняя история. Чиж не сомневался: хозяин все намотал на ус, и оправдаться вряд ли удастся. Как оправдаешься — ногти у него и впрямь были вычищены, аккуратно острижены и отполированы. А объяснять, что он ухаживает за руками для того, чтобы держать в них книгу, а не пухлые зады других «сладеньких мальчиков» — бесполезная затея. Мало того, что не поверят, так еще и обидятся, что ты их за полных дураков держишь.

Конечно, «Пьяный цыпленок» — не последний кабак в этом городе, но тут такая роскошь — отдельный чердак, стол и окно, в которое по ночам заглядывает Венок Судьбы. В другом кабаке наверняка нужно будет делить с кем-то комнату, а значит, ночью уже не позанимаешься. Впрочем, если слух разойдется, а такие слухи обычно расходятся быстро… Да еще Рози… Похоже, ногтями придется пожертвовать.

Тут он спохватился и обнаружил, что так и стоит с книгой в руках над раскрытым сундуком. А время уходит. Может быть, это последняя ночь, которую он проведет под этой крышей. Надо спешить! Он сел за стол, положил перед собой табличку и открыл «Грамматику».

Сначала Чиж думал, что не сможет написать ни строчки — слишком большая сумятица царила в голове и в душе. Но постепенно, складывая слово к слову, он стал вникать в суть очередного урока, потом разогнался и снова вошел в ритм и поток, как несколько часов назад внизу. Только теперь не он сам двигался в полутьме, среди столов и скамей, а наоборот, слова и мысли двигались вокруг него, показывая себя с разных сторон, сталкиваясь, соединяясь, отскакивая друг от друга, раскрывая свое нутро, выстраиваясь в сложные, сверкающие строгой красотой и наполненные значением узоры, структуры. Язык захлестнул его, как река, он, как не раз бывало во сне, дышал под водой, и это казалось самым простым, естественным и стоящим занятием. Куда более стоящим, чем хождение по улицам и болтовня с людьми, — словно вся его дневная жизнь была лишь неизбежной, но обременительной суетой, платой за эти несколько часов спокойной и вдохновенной ночной работы. Сейчас его вели не только тоска и одиночество, не только желание любой ценой остаться близ покойного отца, но и радость, глубокая радость вслушивания, вчувствования в язык и в мир, который этот язык пытался описывать. Он пытался говорить с человеческой речью на равных, и когда это изредка удавалось, не сомневался, что ради таких мгновений стоит жить.