Валерий Брюсов. Будь мрамором - Василий Элинархович Молодяков

брал нас за руку и вводил в мир нетленной древней красоты. И мы словно видели собственными глазами то, о чем он нам рассказывал. Его словам была присуща рельефность и весомость. Были они сродни благородным античным мраморам. […] Он говорил о древнем Риме так, как будто провел там много лет»{15}. Наибольший интерес вызывал класс поэзии. От руководства им Валерия Яковлевича отвлекали многочисленные служебные дела, и его заменяла Адалис, не имевшая педагогического таланта и необходимого авторитета, несмотря на открытое покровительство ректора. В 1923/24 учебном году, по воспоминаниям Евгении Рафальской, дело дошло до открытого конфликта, когда студенты заявили: «Мы хотим учиться у Брюсова, а не у Адалис». Тогда Валерий Яковлевич вроде бы отказался вести класс стиха (другие мемуаристы это не подтверждают) и передал его Шенгели{16}. Георгий Аркадьевич изложил эту историю несколько иначе. «Мы с вами будем чередоваться, как классные дамы, — сказал ему Брюсов летом 1923 года, приглашая на работу в институт. — В этом году вы будете на первом курсе читать энциклопедию стиха, а я вести „класс стиха“ на втором и третьем курсах. В будущем году вы будете вести „класс“ на втором курсе, а я начну энциклопедию на первом и буду заканчивать „класс“ на третьем; в следующем году — наоборот. У вас будут постоянные ученики, у меня — свои»{17}.

Как поэта Брюсова любили уже немногие, но уважали как мастера, у которого можно научиться. Стоя выше групп и направлений, он не навязывал студентам свои предпочтения, но разбирал их творения аргументированно, доброжелательно — и почти всегда с формальной стороны, хотя ратовал за отображение современности. Например, он «решительно осудил одного из студентов, прочитавшего стихотворение об Арлекине „тоскующем по ритмам“. По словам Брюсова, прошло то время, когда существовала в нашей поэзии мода на Арлекинов и Пьеро. Жизнь стала иной и поэзия стала иной. Ему гораздо больше понравилось стихотворение Степана Злобина о голоде в Поволжье. […] У стихотворения были свои недостатки […] и Брюсов не прошел мимо них, но в стихотворении слышался голос самой жизни, и Брюсов указал на это как на большое достоинство»{18}. Такой подход не исключал требовательности и строгости. «Однажды, во время чтения стихов, когда один из студентов читал свое стихотворение — в духе Надсона — и в одном месте употребил выражение „факел просвещения“, Брюсов даже подскочил, всплеснул руками и сказал: „Ну, это уж слишком“»{19}.

Хорошим дополнением к классным занятиям были практические — общение с Есениным (он первым прозвал студентов ВЛХИ «брюсовцами») или Маяковским, которые приходили в неурочное время и без предупреждения. «Все убегали (с занятий. — В. М.) слушать Есенина. Профессура относилась к таким побегам либерально, не мирился только П. С. Коган. У него чаще других бывали первые часы (занятия во ВЛХИ шли по вечерам — В. М.). Коган возмущался, разыскивал ректора и почему-то никогда не мог его найти. Знал ли об этих импровизированных вечерах поэзии, срывавших занятия по расписанию, Брюсов-ректор? Я думаю да, знал. И сознательно попустительствовал как поэт»{20}.

Руководство институтом отнимало много времени. Брюсов относился к своим обязанностям с обычной серьезностью и аккуратностью, стараясь ничего не упустить. Мелочей для него не существовало, о чем говорит следующий пример. 5 августа 1922 года «Известия» сообщили об учреждении при ВЛХИ, по инициативе преподавателя института Ивана Рукавишникова, группы «Орден триолета», целью которой является «изучение строфики и твердых форм, в частности триолета». Через три дня Брюсов послал в газету заявление, что «названный „орден“ ни в коем случае не может считать себя существующим „при“ Литературно-Художественном Институте, так как ни его Правление, ни я, состоящий его ректором, на такую организацию разрешения не давали и даже не были об ней своевременно уведомлены. Среди любителей триолета, устроивших вечер, действительно, есть слушатели Института, но действовали они по своему личному почину и связывать свой „орден“ с Институтом не имели никакого права». В личном письме главному редактору он пояснял: «Дело в том, что о руководимом мною Литературно-Художественном Институте уже не в первый раз появляются в печати сообщения, безусловно противоречащие фактам. Обходить их все молчанием мне не представляется возможным, — тем более когда неточные сообщения даются даже читателям „Известий“!»{21}. Опровержение в печати не появилось: видимо, Брюсов договорился с Рукавишниковым, что деятельность «Ордена триолета» будет протекать вне стен ВЛХИ. Впрочем, она так и ограничилась несколькими литературными вечерами.

«Он не только руководил институтом, — вспоминал бывший заместитель ректора (по выбору от студентов) Александр Корчагин. — Не раз бывал он вынужден во всеоружии отстаивать в кругу работников Наркомпроса право на существование этого института, ибо в то время самый принцип основания литературного вуза многим казался сомнительным»{22}. Ставший после смерти Брюсова ректором Вячеслав Полонский даже при поддержке Луначарского не смог спасти ВЛХИ: после первого выпуска в конце марта 1925 года было объявлено, что институт переводится в Ленинград, а уже в июне он был закрыт. С 1925 по 1930 год существовали Высшие государственные литературные курсы (там учились Даниил Андреев и Арсений Тарковский), но заменить ВЛХИ они не могли.

Отличительной особенностью института было активное участие студентов во всех сферах жизни: они «входили в состав академического совета, предметных комиссий, приемных комиссий, с их мнением считалась администрация»{23}. Одни, как поэт и стиховед Михаил Малишевский, привлекались к преподаванию, другие к хозяйственной работе, требовавшей, в условиях вечной нехватки всего, энергии и физической силы. Известны случаи принятия во ВЛХИ без экзаменов: осенью 1921 года Брюсов, по рекомендации Фриче, зачислил в институт (точнее, сначала в школу поэтики) будущего члена-корреспондента АН СССР Леонида Тимофеева{24}, год спустя — армянских поэтов Егише Чаренца и Геворга Абова (национальным кадрам уделялось особое внимание){25}.

Знавшая Брюсова лишь в последний год его жизни Рафальская утверждала, что ректор «к большинству студентов относился с какой-то неодобрительной иронией», признавшись, однако, что «время моего учения в институте было временем развенчания в моей душе Брюсова»{26}. Видимо, все дело в этом, потому что другим запомнилась совершенно иная картина. «Меня всегда поражала забота Валерия Яковлевича о студентах, — говорил через тридцать лет после его смерти бывший парторг института Иван Козлов. — И неизменно поражала его редкостная деликатность и даже какая-то стеснительность со студентами. […] Авторитет Брюсова был велик, а доступен он был для всех»{27}. «При всяком обращении нас, студентов, к Валерию Яковлевичу лицо его из сурового, сосредоточенного, порой как будто сердитого — делалось ласковым, излучающим скрытую нежность. Казалось, он готов сделать для нас все, что может. И он действительно делал