Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга II - Константин Маркович Азадовский

Определенные надежды М. К. возлагал на профессора Иркутского пединститута С. Ф. Баранова, избранного весной 1950 г. депутатом Верховного Совета от Иркутской области. М. К. общался с ним в Иркутске в 1942–1945 гг., а в 1946 г. способствовал успешной защите его докторской диссертации в Ленинградском университете («Сатира М. Е. Салтыкова-Щедрина 60–70‑х годов»). Баранов, со своей стороны, видел в М. К. крупного ученого и пытался поддержать его после событий 1949 г. «Я знаю Вас лично, – писал он М. К. 11 февраля 1950 г., – и потому Ваша грустная история для меня тягостна» (58–8; 31 об.). Зная о сочувственном отношении к нему Баранова, М. К. направляет ему в июне 1950 г. официальное письмо-заявление, весьма отличное от аналогичных писем, отправленных летом 1949 г. С. И. Вавилову и С. В. Кафтанову, – оно подробней, жестче и эмоциональней. С болью и даже отчаянием описывает М. К. свое положение:

…я фактически устранен от какого бы то ни было участия в научной жизни страны. Правда, имеется постановление Бюро Отделения Академии наук СССР (от 28 <так!> июня прошлого года), которым Институту литературы рекомендовалось привлечь меня к научной работе. Однако дирекция Института (в лице Н. Ф. Бельчикова) не только не привела в исполнение это решение, но поспешила вытравить все следы моего пребывания в Институте, вычеркнув из плана мои темы, изъяв из печатающихся работ мои статьи и вернув мне мои работы, принятые к печати. Как прямое следствие этого, прекращено печатание всех моих работ и в других издательствах.

В мое сознание не вмещается мысль, что в результате моей длительной научной деятельности я оказался вне рядов советской науки, оказался оторван от своего любимого дела, которому отдал свою жизнь и без которого не могу представить своего существования. В настоящее время имя мое называется в печати лишь как объект порицающей критики – во всех других случаях оно замалчивается или просто-напросто экспроприируется. Так, например, совершенно недавно вышла в свет без упоминания моего имени целая книга, подготовленная мною к печати («Онежские былины» Гильфердинга, т. 1). Редакторы различных изданий и некоторые отдельные авторы ведут себя по отношению ко мне так, как будто бы я объявлен вне закона: я нахожу в разных статьях свои мысли, свои формулировки, даже свои подлинные выражения и т. д. – но все это без соответственных упоминаний, без ссылок и без сносок и даже без кавычек (со стороны Главлита нет никаких указаний, оправдывающих такие методы). Авторы последней вузовской программы по фольклору (Василенок и Сидельников)[18] не указывают не только моих работ, но даже и изданных мною таких сборников текстов, которые давно уже причислены к важнейшим памятникам нашей науки. Некоторые же руководители вузовских семинаров рекомендуют обращаться к моим работать, но не цитировать и не упоминать их.

Последним актом окончательного изгнания меня из науки явилось включение в план Института этнографии создание труда по истории русской фольклористики[19]. Однако всем очень хорошо известно (см., например, обзор работ по советской фольклористике В. Чичерова и Е. Гиппиуса в «Сов<етской> этнографии», 1947, № 4)[20], что мною выполнен большой 2‑х томный труд (свыше 80 печ<атных> л<истов>), над которым я работал около 15 лет. Этот труд был представлен к Сталинской премии, получил высокую оценку в историко-филологической комиссии и был снят с обсуждения на Пленуме лишь вследствие разъяснения о выставлении на премию исключительно опубликованных работ, а не находящихся еще в рукописи. Конечно, сейчас этот труд, заканчивавшийся мной в дни ленинградской блокады, нуждается в значительной переработке. Первый том мною уже переработан, в начале прошлого (1949) года был сдан для направления в печать и получил высокую оценку рецензента[21]. Включение же этой темы и поручение работы над ней другим лицам означает фактическое уничтожение основного и итогового труда всей моей жизни. <…>

Вместе с покойным Ю. М. Соколовым я был зачинателем и организатором научного изучения вопросов советского фольклора, в печати же было заявлено (Леонтьевым и др.), что я всегда игнорировал изучение советского фольклора и препятствовал заниматься им[22]. Не приводя многочисленных фактов, опровергающих данное голословное обвинение, укажу только на созданный по моей инициативе сборник статей о советском фольклоре (изданный фольклорной секцией ленинградского отделения ССП) и организацию ряда таких изданий в Академии наук. Советскому фольклору посвящен и ряд моих собственных статей. <…>

Мне предъявлены обвинения в космополитизме, в антипатриотизме, в неуважении к русской науке, в пренебрежении к вопросам ее приоритета, в низкопоклонстве перед Западом, в формализме и пр. Ни одно из этих обвинений я не могу признать правильным и честным. Я категорически утверждаю, что ни в одной из моих работ по истории русской фольклористики нельзя найти ни одной строчки, которая могла бы позволить сделать такой вывод. Более того, именно я всегда подчеркивал оригинальность и самостоятельность русской науки о фольклоре. Эта мысль лежит и в основе моего рукописного двухтомного труда по истории русской фольклористики. <…>

В приказе министра высшего образования сказано, что я «ученик Веселовского», тогда как я поступил на историко-филологический факультет С<анкт-> П<етер>б<ургского> университета через два года после его смерти; что будто бы я писал, что из всех сказок Пушкина только сказка о Балде заимствована из русских народных сказок. Однако такого утверждения нет в моих статьях, и мои подлинные формулировки носят другой смысл и характер. Наконец – и это особенно важно – сказано, что по моей вине не было подготовлено ни одного специалиста. Я прилагаю копию своего письма к министру высшего образования, в котором дано подробнейшее фактическое опровержение этого утверждения. <…> Мои прямые ученики работают в Иркутске: и в педагогическом институте, и в других учебных учреждениях. Кроме того, ряд моих иркутских учеников военного времени работает сейчас и в других городах Союза (в том числе и в Москве). Вам все это хорошо известно, и Вы можете подтвердить справедливость моих слов. <…>

Тем не менее все эти обвинения продолжают тяготеть надо мной, и я не имею никакой возможности их снять и реабилитировать себя. Вокруг меня создалась какая-то стена, пробить которую я не имею сил и возможности. Добиться личного приема у министра высшего образования я не смог. Постановление Бюро Отделения языка и литературы фактически аннулировано директором Института литературы. Дискредитирование же меня как научного и общественного деятеля неизменно продолжается, и факты такого рода беспрерывно увеличиваются. <…>

Итак, предо мной встает вопрос: что же