Русская канарейка. Трилогия в одном томе - Дина Рубина

Закрыв глаза, еще не в полную силу он запел.

Постепенно голос просыпался, постепенно он находил диафрагму, торс, чувствовал, как одновременно резонирует звук в макушке и в самом дне; пропускал звук сквозь себя, насаживал на себя, как на шампур, – от затылка до мошонки… И вода набухала в паху, в водовороте звуков, ласкала его, бархатом текла между ног, бархатом текла в утреннем трепещущем голосе… Непередаваемое, переливчатое счастье…

Он пел, не открывая глаз, поднимая и поднимая голос, разворачивая его, натягивая парусом, вливаясь голосом в переливы эха, блескучие тени и солнечную паутину воды на стенах; успокаивая самого себя, а затем и голос успокаивая, постепенно сводя звук на пианиссимо… Вот так, Габриэла! И никаких гроз, Габриэла, и никаких молний. Только покой, и Голос, и утренний рейс в Париж.

Когда угасло эхо последнего невесомого звука, он услышал плеск и резко обернулся.

В солнечном проеме грота по пояс в воде стояла Габриэла. Странно, что он мгновенно узнал ее в контражуре. Господи, он совсем забыл, как она прекрасна: сильное гладкое тело, молодое и зрелое – в солнечных слитках отражений воды.

Она выбрала самый открытый купальник, с жаркой ненавистью подумал он, понимая, что опять беззащитен, всегда беззащитен перед нею.

– Бесподобно! – проговорила она спокойно и властно. – Голос Орфея выманил Эвридику из Аида… Привет, малыш! Тебя легко выследить. Ну, дай же тебя рассмотреть, если уж я настигла редкую птичку спустя столько лет.

Он молча смотрел, как она приближается: медленно-устремленно, сильными гребками отметая воду от бедер. Приблизилась. Насмешливо проговорила:

– В этой чалме ты похож на шейха Ибн Сауда. Можно тебя потрогать? Милый мой, мо-о-окрый, пугли-ии-ивый, ну, здравствуй…

Она ладонью коснулась его груди, провела по ней дугу и вдруг хищно сжала, как много лет назад – будто взяла сердце в пригоршню.

– Что тебе нужно! – хрипло спросил он, отпрянув.

У нее было мокрое лицо, синие отчаянные глаза, и в них – жадность, неумолимая властная жадность тела.

– Ты слишком далеко уплыл! – сказала она отрывисто. – Слишком далеко от меня… все эти годы… Я ночью глаз не сомкнула, хоть беги к тебе, как тогда. Я… не могу! – И зубы сжав, чуть ли не с ненавистью: – Не могу без тебя жить!

И все защитные сооружения, что выстраивал он против нее годами – весь его Париж, и музыка, и Николь, и все пестрое, исполненное боли прошлое, – разом рухнули. Он перехватил ее руку, рванул к себе, стиснул и прошипел в такую близкую высокую шею:

– Ты бросишь Меира!

– Нет, – пробормотала она. – Это глупо! Но тебя я никогда больше не брошу, никогда!

Он оттолкнул ее и рассмеялся: да, это была она, Габриэла; это была она, в своей неукротимой жажде испробовать то и это, и ничего не пропустить, и владеть всем сразу.

– Медуза Горгона! – крикнул он, и эхо прокатилось от стены до стены, повторяя и, возможно, узнавая древнее здешнее имя. Габриэла следила за ним темными, фиолетовыми от воды, огромными глазами. Волнистые мокрые волосы облепляли плечи и грудь – ее скульптурные, великолепные плечи. И все же было в ней что-то жалкое.

Набрав воздуху, Леон на фортиссимо выдал распетым раскатистым голосом:

– Ме-е-еду-у-уза! Гор-го-о-она-а-а!!! – И зло, с облегчением рассмеялся: – Убирайся, пока я тебя не утопил прямо тут, к чертовой матери.

Но она качала головой, кружила в воде, пытаясь до него дотянуться.

– Заскучала, да? – все еще смеясь, с издевкой бросил он.

– Да! да! иди ко мне…

– Надоело большое тело Меира? – …Милый, любимый, потерянный мой… – Ты, похоже, притомилась от груза?

– Боже, да иди же ко мне, дурак… ты же любишь меня, эта твоя девочка – жалкая моя копия…

– А как же – чувствовать на себе вес? Или он чересчур поправился?

– Молчи…

– …Приличный вес нормального мужчины… – …Господи, заткнись!

– …А теперь от скуки тебе захотелось сожрать меня, малыша-кузнечика, да?

Она бросилась на него, ударила наотмашь по лицу и, как безумная, продолжала бить и бить – по щекам, по плечам, по груди, как когда-то в отрочестве; билась в воде, точно большая белая рыбина, – плача, скалясь, мотая мокрой головой. Толкнула его к скользкой стене грота и вдруг всем телом повисла на нем, как утопающий, будто спасти умоляла. И – жадно, взахлеб, тяжело дыша – они набросились друг на друга, бормоча неслыханные оскорбления, отталкивая и не отпуская друг друга, прижимая к себе, оскальзываясь, сообща стаскивая мокрые, тугие тряпки с ее тела… И наконец, тяжело ударил колокол в обоих телах, и бил, и гудел в воде, в ушах, в груди, раскатываясь древним эхом в солнечной пещере, солнечным громом в крови, пока Габриэла не закричала прерывистым голосом, вцепившись обеими руками в его плечи, пока не оттолкнулась, не откинулась на спину, не осталась бессильно лежать на воде, как всплывшая утопленница, глядя в солнечный потолок грота широко открытыми глазами.

А Леон, отирая ладонями мокрое от слез и брызг лицо, вдруг увидел в ослепительном проеме входа чью-то уплывающую прочь спину.

«Николь», – подумал с полнейшим равнодушием.

– Это Магда, – выдохнула Габриэла, проследив его взгляд. – Шпионка! Догадалась, куда иду… Плевать! Мне уже на все плевать…

Но то была Николь – судя по ее заплаканным глазам и молчанию всю обратную дорогу, в аэропорту и в самолете. (После приезда они расстались, не выясняя отношений, – удобный характер; а может, вековечные замки ́ на фамильных сейфах вырабатывают в наследниках чувство собственного достоинства?) Или все же то была Магда?

На какое-то время они прекратили переписку, и были моменты, когда ему до ужаса хотелось не просто написать, а позвонить ей и напрямую спросить о главном – особенно после той встречи с Шаули в Париже, когда его друг, приехавший по торговым делам (о, если б ты видел, какие завораживающие узоры попадаются на тебризских коврах! Иногда, знаешь, в их узорах до мельчайших подробностей зашифровано все: карта местности, количество строений, дорога к цели), вскользь сообщил новость: у Меира, мол, на днях родился сын. И Леон оцепенел, застыл, испытав физическую сердечную боль, целую бурю абсолютно противоположных чувств, так что на секунду ему показалось, что он раскрыл и обезоружил себя.

Вот тогда он и решил позвонить Магде – и будь что будет. Потерять Магду было немыслимо.

А тут она и сама прислала электронное письмо – без единого слова, но с вложенной фотографией. Письмо было озаглавлено «наш новый внук», предназначалось целой армии знакомых и друзей, разослано всем, чье имя значилось в списке электронных адресатов…

Три дня Леон не мог заставить себя щелкнуть на иконку вложенного фото. Три дня ноутбук стоял распахнутый: гильотина в ожидании повинной головы. Он просто не знал, что станет делать, если увидит на фото смуглого черноволосого младенца. А что станет делать Меир? Габриэла? Натан с Магдой?

На третий день вечером, вернувшись после премьеры – измотанный донельзя, мрачный, ибо, по его мнению, провалил партию и изгадил весь спектакль, – он решительно присел к ноутбуку и, оскалившись, как от внезапной боли, щелкнул по снимку в письме Магды.

На расцветшем экране рыжий улыбчивый Меир (очень располневший за последние годы) держал в огромных ладонях невероятно маленького, но уже явно рыжего новорожденного сына.

– Так-так, – сказал себе Леон, пытаясь понять, что́ испытывает: ненависть? смятение? злорадство? отмщение и полную свободу, наконец?

А может, неизбывную ревность, тоску и окончательную потерю Габриэлы?

Так и сидел, пришибленно улыбаясь, отстукивая ногтями по столу рваный ритм случайного мотивчика.

Глядел сквозь экран навылет – туда, где давняя гроза хлестала по небу кровеносной плетью незабвенной молнии:

– Так-так, значит… так-так… так-так…

Остров Джум

Она подошла, спросила по-русски:

– Можно тут приземлиться?

Сняла с шеи камеру (как из хомута выпряглась) и положила на стол, за которым Леон сосредоточенно выклевывал из баночки вишневый йогурт.

Он не отвлекся от своего занятия. Неторопливо отправил в рот очередную порцию, поднял недоуменные глаза и, слегка разведя руками – в левой баночка, в правой ложка, – смущенно проговорил:

– Sorry, I don’t understand Thai.

– Да ладно тебе, – удивилась она. – Я видела, как ты пел «Стаканчики граненыя».

Плюхнулась на скамью напротив и, подперев кулаком подбородок, с оживленной улыбкой уставилась в его непроницаемое лицо.

– Не пугайся, никакой мистики: просто я глухая.

Привычным пояснительным жестом ладони взметнулись к ушам и упорхнули в стороны:

– Глу-ха-я! Читаю по губам.