Литературные сказки народов СССР - Виктор Калугин

— Надо переселиться! Надо! А то, клянусь именем святого Георгия, дети перемрут у нас от голода и хвори, — добавила Саломэ.

— Куда же, куда мы, голубушка, можем переселиться? И где, какой полоумный подарит нам землю? — упорствовала матушка.

— Куда переселимся? Да в Караязскую степь! — заявил Датуа.

— Ой, родимые! Сегодня только и было разговору у гадалки, что о Караязах. Хвалили это место, так хвалили, что и сказать нельзя! Жарко там, говорят, малость, да это ничего. Урожай, говорят, там не успевают убирать! Гадалке самой довелось побывать там. И не так, говорят, это далеко — за два дня можно обернуться, — сыпала без передышки Саломэ.

— Места, говорят, урожайные на диво, — подтвердил Датуа, — хотя не два, а целых четыре дня езды. Царь наш, говорят, заставил выстроить там дома — приходи и селись! Тут же тебе и землю отмерят и дадут. Но самое лучшее то, что освобождаешься от всех расходов и налогов. И сказывают, что там ни судей, ни приставов не будет.

— Кто это тебе сказал? Кто присоветовал? Бог еще ведает, правда ли все это, — недовольно произнесла мама.

— Ведь вот не втолкуешь ей ничего, этой упрямой бабе, бог ты мой! — рассердился Датуа. — Да зачем мне, матушка, чужие советы слушать? У меня своих ушей нету, что ли? Вот уже год, как только и разговору у нас в округе, что о Караязах. Из Хепрети уже переселились туда несколько семей.

— И мы переселимся, родимые! — весело воскликнула Саломэ.

— Я отсюда никуда ногой не ступлю! Вот и весь мой сказ! — решительно заявила мама.

Разговор на этом прекратился. Датуа хотел, чтобы мы с мамой тоже поехали в Караязы, но мама отказалась наотрез. Наконец, решили, что Датуа с женой, детьми и Ниникой, с запасом провизии на зиму отправятся в Караязы. Деньги на дорогу и на покупку двух буйволов они выручат, продав участок земли. Мы с мамой останемся в деревне, а в пользовании у нас будут приусадебная земля и выгон.

Осенью наша и без того обнищавшая семья привела в исполнение свое решение. Дьякон Захарий за полцены купил у Датуа приусадебный участок. На вырученные деньги дядя приобрел двух буйволов и, присоединив к ним двух домашних волов, впряг их в арбу, посадил на арбу жену и детей, нагрузил ее снедью — и пустился в путь.

Мы с матерью остались одни. Дьякон Захарий очень старался выпроводить и нас вслед за семьей Датуа в Караязы. Он то действовал ласковым уговором, то неприкрытой угрозой, подсылал к нам людей. Но моя мать твердо стояла на своем: «Покуда я жива, с этого места никуда не двинусь!»

Мама хорошо знала грамоту и славилась также как искусная швея на всю округу. Она собрала деревенских девочек и мальчиков и стала обучать их тому малому, что сама знала. Я собирался стать пастухом. Так жили мы тихо, мирно, покойно. Однако нашему спокойствию скоро пришел конец.

Однажды на рассвете раздался отчаянный стук в дверь. Мы вскочили.

— Кто там? — закричала мама.

Стук прекратился, но ответа не последовало.

Мы снова легли и только погрузились в дремоту, как снова раздался стук. Мы снова вскочили, подали голос. Никто не откликнулся.

— Давай откроем дверь и выйдем наружу, — сказал я матери. Она согласилась.

Я схватил топор, матушка — палку, и мы направились к двери. Стали открывать ее; слышим чьи-то торопливые шаги. Открыли дверь и увидели, что какой-то рослый человек перескочил через забор и пустился по проселку.

— Кто бы это мог быть? — спросил я маму, когда мы снова легли в постель.

— Не иначе, сынок, этот супостат — дьякон Захарий!

На другой день вся деревня знала о случившемся. Пустили слух, будто русалка снова повадилась ходить к нам в дом. Пошли по соседям сплетни и пересуды. Беда вся была в том, что сплетни эти имели под собой некоторую почву. Каждую полночь, в течение целой недели, раздавался стук в двери. Но это было еще не все! Дьякон Захарий стал поносить нас на все село… Дошло до того, что он вслух заявил при людях, что подошлет двух-трех осетин к этой очумелой бабе (моей матери), чтобы убить ее сына. Об этом тайно сообщили нам соседи и посоветовали быть настороже. И многое другое передавали нам люди. Но что мы могли поделать? Этот пройдоха дьякон явно прибрал к рукам деревню, стал ее господином. Никто из сельчан не осмеливался перечить ему, все лебезили перед ним. Ну что могла поделать бедная вдова с распоясавшимся пройдохой?

— Надо что-то придумать, сынок, а то этот злодей учинит над нами расправу.

— А что же придумать, матушка? — спросил я. — К Датуа поехать, что ли?

— Нет, родной! Мы просто-напросто оставим этот дом. Тебя я пошлю к дяде, а сама перейду к куму своему Тэдорэ. Мне нельзя уходить отсюда, а то этот негодяй приберет к рукам и остатки нашего добра. Будь они прокляты, нынешние законы! Если он в течение трех месяцев будет пользоваться нашим участком, то потом уже вовсе присвоит его и оставит нас ни с чем.

Я очень любил дядюшек своей матери, радовался, что мне вскоре предстоит отправиться к ним, и не удержался — поделился с соседскими ребятишками своей радостью. Вскоре вся деревня узнала о намерении моей матери. Однако этому намерению не суждено было сбыться. К нашей радости, стук по ночам в доме прекратился. Дьякон тоже как будто утихомирился. Матушка поначалу удивилась этому обстоятельству, подозревая, что за этим затишьем последует новая гроза. Но прошли месяцы, а нашего покоя никто больше не нарушал. Мама тоже успокоилась. Наша жизнь вошла опять в мирную колею.

В ту пору к нам в деревню приехал на богомолье из города один плотник со своей семьей. Увидя меня однажды вечером у дверей церкви, плотник воскликнул:

— Какая жалость, что такой паренек сидит зря в деревне. А ведь он бы мог учиться какому-нибудь ремеслу.

Я передал эти слова матери. Мама очень обрадовалась.

— А может, он, сынок, возьмет тебя в ученики?

— Подойдем попросим! — ответил я.

Мы так и сделали. Поднесли плотнику молодой фасоли, свежих огурцов и еще кое-чего и попросили его взять меня в обучение. Тот обрадовался, взял меня. После этого я оставался в деревне еще два дня. За это время мама собирала меня в дорогу, и когда плотник, сев на арбу, тронулся в путь, я попрощался с матушкой и побежал за арбой; но невольно я все оборачивался и смотрел назад, в сторону нашего двора, у калитки которого стояла мама. Сердце мое словно предчувствовало, что я в последний раз вижу свою дорогую, бедную, многострадальную матушку.

Прошло два года с той поры, как я поступил к плотнику. Я часто получал письма от матери. Она писала о себе все одно и то же: «Нет мне покоя от Захария, он всюду ругает и поносит меня; соседи, боясь его гнева, не решаются даже зайти ко мне занять хлебца», и так далее. В последнем письме матушка повторяла свои жалобы. Потом письма перестали приходить. Вскоре после этого я распрощался с плотником и отправился домой.

На землю уже спускались сумерки, когда я вышел на проселочную дорогу и перед моим взором открылись поля и прибрежные заросли — те места, где я, деревенский парень, преследуемый невзгодами крестьянской жизни, провел свое детство и юность. Сердце мое забилось. Одна за другой, с лихорадочной быстротой, проносились в моем сознании горькие и радостные мысли. В памяти моей промелькнуло все мое детство. Вот наша всегда непролазная грязная и все же любимая мною проселочная дорога. Мир вам, незабвенные изгороди, сливовые деревья и птичьи гнезда! Мир вам! Так приветствовал я родную деревню, медленно шагая по дороге, уже, утопавшей в вечерних тенях. Я свернул с проселка и увидел наше старое подворье. Никаких следов, что здесь когда-либо стояло жилье человека! Участок этот дьякон Захарий присоединил к своему наделу. Я обогнул это место и потом пошел напрямик к своему дому. Я шел и представлял себе маму, сидящую с носком и спицами в руках у очага: она вяжет и бормочет что-то себе под нос. Вот я открыл дверь. Матушка услышала скрип двери.

— Кто там? — спрашивает она. — Это ты, Кадуа? — окликает она нашу соседскую девочку.

Я молчу и тихонько подхожу к моей дорогой, ласковой матушке.

— Родной мой! Сыночек ненаглядный! — восклицает она, бросаясь ко мне.

Так шел я, представляя себе эту картину. Вот и наш дом. Вот входные двери. Но какое кругом запустение! Мама ведь так любила чистоту и порядок! Двери? Двери крепко-накрепко заперты. Тут смутное подозрение закралось в мою душу. Сердце тоскливо заныло, внезапные слезы навернулись на глаза.

— Чего я плачу? — спросил я насмешливо самого себя. — Наверное, мама отлучилась к соседям.

И я направился к дому нашего соседа, вошел в сени. Предо мной стояла, опершись на палку, старая Талиа. Она не узнала меня.

— Кто ты, сынок? — прошамкала она.

— Не узнала меня, бабушка? — ответил я. — Я Симон Арешендашвили.