Волшебный корабль - Робин Хобб

— Альтия… — начал он.

— Молчи, — взмолилась она. — Только не говори ничего! — Ей казалось, начни он говорить о том, что сейчас между ними произошло, — и случившееся окончательно станет реальностью. Частью ее жизни, которую потом придется учитывать… Теперь, когда утолена была страсть, к ней начала возвращаться осторожность. Она вдруг сказала ему: — Больше ничего такого быть не должно.

— Я знаю… знаю… — отозвался он. Но не оторвал глаз от своей руки, путешествовавшей по ее телу от горла до живота. Вот он коснулся перстенька-амулета, который она носила в пупке. — Какое необычное украшение…

Кольцо было увенчано крохотным изображением черепа. В колеблющемся свете фонаря казалось, будто череп подмигивал.

— Подарок… от дорогой сестрички, — проговорила Альтия с горечью.

— Я… — Он помедлил. Устыдился. Но все же докончил: — Я думал, только шлюхи носят такие…

— Мнение моей сестрички, — кивнула Альтия, и ее лицо окаменело. Старая обида всколыхнулась и ожгла ее с новой силой.

Неожиданно для себя самой она опять устроилась на тесной койке рядом с Брэшеном. Он лег на бок и притянул ее к себе спиной. Ей сразу стало тепло, а он обнял ее и стал потихоньку щекотать ее грудь. Она знала, что в любой момент может оттолкнуть его руку. Незачем им снова… заходить далеко. И вообще самое мудрое, что она могла сейчас сделать, — это быстренько встать, одеться да убраться подобру-поздорову обратно к себе в форпик… Ох, вылезать на холод из-под теплого одеяла, натягивать зябкую сырую одежду… Альтия вздрогнула и теснее прижалась к нему. Он обнял ее уже обеими руками, и она вновь почувствовала себя… в безопасности.

— Так зачем она дала тебе амулет? Да еще из диводрева?

Умом он понимал, что не надо ему этого знать. Но не мог удержать любопытства.

— Чтобы я не забеременела и не навлекла позор на семью. Или не подхватила дурную болезнь, которая проявится на лице, — и тогда-то весь Удачный узнает, какая я жуткая… б…дь.

Она намеренно выбрала самое грубое слово и произнесла его так, словно сама себе в лицо плюнула.

Брэшен на мгновение замер, даже дышать перестал. Потом принялся гладить ее ладонью, словно пытаясь утешить. Наконец она вздохнула и вновь прижалась к нему.

— Я сама была во всем виновата, — услыхала она собственный голос. — Выболтала ей сдуру. Но мне было всего четырнадцать лет… И так хотелось с кем-нибудь поделиться. А отцу я рассказать не могла, потому что он выгнал бы Дейвона.

— Дейвон… — Брэшен примерился к имени, словно собирался задать вопрос. Но ничего не добавил.

Альтия вздохнула.

— Ты тогда еще с нами не плавал… Да, его звали Дейвон. Он был матрос. Очень красивый. И такой шутник. Всегда подтрунивал и шутил, даже если случалось несчастье. И он был очень смелый. Никогда ничего не боялся…

Она примолкла. И некоторое время думала только о руке Брэша, что так нежно двигалась вдоль ее позвоночника, разминая ее мышцы такими движениями, словно расплетала веревку.

— В том, что касалось бесстрашия, они с моим отцом здорово расходились во мнениях. Папа мне как-то даже сказал: «Будь у него хоть капля здравого смысла, был бы он лучшим матросом на корабле. И даже неплохим старшим помощником — если бы не пер напролом…» Но Дейвон был совсем чужд осторожности. Вечно жаловался, что парусов маловато поставлено. А когда работали наверху — никто за ним угнаться не мог. И я знала, что имел в виду мой отец. Люди из гордости старались все делать так же быстро, как Дейвон, и работа вправду двигалась скорее… но в итоге оказывалась сделанной не так тщательно, как следовало. Происходили ошибки, а иногда и несчастные случаи с матросами. По счастью, не очень серьезные… Но ты же помнишь, как на это дело смотрел мой отец. Он все напоминал нам, что «Проказница» — не простой корабль, а живой. И ей вредит, если на борту кто-то получает увечье, тем более — умирает. Слишком сильные высвобождаются чувства…

— Думаю, он был прав, — тихо сказал Брэшен. И поцеловал ее в шею.

— Я тоже понимала это, — с легким раздражением отозвалась Альтия. И вдруг вздохнула: — Но что ты хочешь? Мне было четырнадцать! А Дейвон — храбрец и редкий красавец. У него были серые глаза… Сидит, бывало, после вахты на палубе, выстругивает для меня что-нибудь из деревяшки и знай рассказывает о своих странствиях. Где только он не бывал, чего только не видел!.. То есть он ни мне, ни другим матросам ничего напрямую не говорил, но и так ясно было: он все время полагал, что папа очень уж осторожничал. Все время у него в уголках губ была этакая усмешечка… Папу она, помню, временами бесила, но я… я любовалась, дуреха. «Ах, какой смелый, — думала я. — Презирает опасность… смеется над ней…» — Она снова вздохнула. — Я была очарована. Я была влюблена…

— И он… воспользовался? Не посмотрел, что тебе было всего четырнадцать? — В голосе Брэшена сквозило величайшее осуждение. — На корабле, капитаном которого был твой отец!.. Это уже не дерзость и не смелость, это глупость кошмарная!

— Нет. Все было не так, — проговорила Альтия неохотно. Зря она, конечно, ему все это рассказывала. Но и остановиться уже не могла. — Он, по-моему, понимал, как я увлечена им. Иногда он со мной как бы даже заигрывал, но только в шутку. И я отлично понимала, что он не всерьез… Но сама только влюблялась все больше. — И она покачала головой, словно удивляясь собственной глупости. — И вот однажды вечером… Мы стояли в городе Лиссе. Тихий такой, помнится, вечер был… Отец ушел по делам в город, а большую часть команды отпустил развлекаться. Я стояла на вахте. С утра успела побывать в городе. Купила себе пару сережек, духи, шелковую рубашку и длинную юбку, тоже шелковую… И все это напялила. Чтобы он сразу увидел, когда вернется из похода по кабакам. И вот, вижу, возвращается он на корабль. Раньше положенного. И один. Ну, как тут у меня сердце забилось! Вот, думаю, наконец мой час и настал… А он, как всегда, взлетел на борт одним прыжком, точно кот… — Альтия фыркнула и невесело засмеялась. — Стали мы с ним разговаривать… уже и не помню, о чем. Слово за слово… С каким упоением я ему объяснялась в любви! Прямо в открытую, потому что подслушать нас все равно было некому. А он стоял передо мной и так улыбался… словно поверить не мог, какое великое счастье ему в руки приплыло… Взял меня за руку и повел… Уложил меня на крышку люка, поднял юбку… да там меня и взял. На крышке люка, точно мальчишку…

— Он тебя… изнасиловал?! — в ужасе выдохнул Брэшен.

Альтия подавила странный смешок.

— Нет. Никакого насилия… Зачем насиловать, если я и так была в него влюблена по уши и считала, что все делаю правильно. Я сама с ним пошла и старалась… не дергаться. Он даже груб со мной не был… но оттрахал как следует. Весьма даже как следует. А я понятия не имела, что люди при этом чувствуют, ну и думала, что все как надо… что именно так оно и бывает. А потом он очаровательно мне улыбнулся и говорит: «Надеюсь, ты это до самой смерти запомнишь, Альтия. Я вот точно запомню». — Она перевела дух. — Ушел в кубрик и вернулся со своим сундучком. И ушел с корабля. Навсегда. Я его никогда больше не видела. — Она надолго умолкла. Но все же докончила: — Я все смотрела на берег и ждала, чтобы он появился. А через два дня, когда мы вышли в море, выяснила, что папа его, оказывается, уволил сразу по прибытии в Лисс…

— Вот, значит, как… — простонал Брэшен. — Это он, значит, отцу твоему таким образом отомстил?

Альтия ответила не сразу.

— Я никогда на это таким образом не смотрела… Думала, что это с его стороны была просто очередная дерзкая выходка. Он же знал, что не попадется. — И заставила себя спросить: — А ты правда думаешь, что это была месть?

— А то что же еще? — Тихий голос Брэшена стал зловещим. — Честно, давно уже я про подобную подлость не слыхивал… Дейвон, значит. — И приговорил: — Увижу — убью.

Прозвучало это устрашающе искренне.

— Но самое-то худшее было потом, — сказала Альтия. — Недели через две мы возвратились в Удачный. К тому времени я была убеждена, что беременна. Ну то есть просто уверена. К отцу я подойти не посмела. К матери тоже. Дай, думаю, расскажу сестричке Кефрии, она ведь замужем, она мне подскажет, что делать! Я взяла с нее страшную клятву молчать — и все рассказала…

И она передвинула во рту циндин, оставивший-таки ожог. Вкуса уже почти не чувствовалось.

— И что Кефрия? — спросил Брэшен. Похоже, ему действительно хотелось узнать, чем кончилось дело.

— А что Кефрия… Ударилась в слезы. Сказала мне, что я теперь пропащая навсегда. Падшая женщина. Шлюха-потаскуха подзаборная. Пятно ходячее на чести семьи. Разговаривать со мной перестала… А дня через четыре у меня начались месячные — точно в срок. Я застала Кефрию наедине и сказала ей. И еще, что, если она вздумает когда-нибудь рассказать папе с мамой, я буду отпираться и назову ее лгуньей. На самом деле мне было страшно до ужаса. Она мне такого наговорила, что я не сомневалась — если узнают, они меня из дому вышвырнут и никогда больше не будут любить…