Вне закона - Дональд Уэйстлейк

— В данный момент я этого открыть не могу. И еще один деликатный вопрос, вы уж извините… Когда Нэн подсела на героин?

— По-моему, между третьей и четвертой операциями. На самом деле она очень нуждалась в терапевтическом лечении, однако перестала посещать своего психиатра, когда связалась с этим довольно сомнительным молодым человеком. Он-то, я уверена, и был тем, кто… как это говорится? Посадил ее на наркотик.

— Кальвин Котрона. Несколько грабежей, мелочевка. Да, он был наркоманом.

Элиза убрала бокал бренди с содовой от белого песика с заросшей шерстью головой, который сердито и резко гавкнул на хозяйку.

— Больше ему нельзя, — пояснила дама Питеру. — Начинает буянить и мочиться на цветы. Совсем как мой третий муж, который тоже страдал недержанием. Успокойся, Ричели, или мамочка очень рассердится. — Она вновь пристально посмотрела на Питера. — Такое впечатление, что вам очень многое известно о трагедии с Нэн и о том, как она умерла. Что вы надеялись узнать от меня, следователь?

Питер потер глаза.

— Хотелось бы узнать, виделась ли Нэн или, может, как-то общалась с Джоном Рэнсомом после того, как закончила позировать ему.

— Насколько мне известно, нет. После того как Нэн вернулась в Хьюстон, она много месяцев грустила, ни с кем не общалась. Подозреваю, что в то время она с ума сходила по этому человеку. Только я никогда не спрашивала. Это важно? — Элиза подняла бокал, но пить не стала. У нее заметно дрожала рука. Лицо обрело недоуменное выражение. — Однако не хотите же вы сказать… не может быть, что вы полагаете…

— Миссис Макларен, за последние две недели я беседовал с двумя другими натурщицами Рэнсома. Обе обезображенные. Нож в одном случае, серная кислота в другом. Через день-другой, если повезет, буду говорить с еще одной из женщин Рэнсома, Валери Ангелас. И я Бога молю, чтобы с ее лицом ничего не случилось. Потому что в такие совпадения не верю. Я и без того уже до чертиков напуган.

Из своего номера в мотеле рядом с главным аэропортом Хьюстона, которому присвоили имя президента США, катавшегося как сыр в масле в то время, когда вся страна погрязла в коррупции, Питер позвонил дяде Чарли в Бруклин. С тех пор как он послал Эйхо электронное сообщение из Вегаса, прошло тридцать шесть часов, однако в Бруклине она не объявилась. Связался с Розмэй в Нью-Йорке — та тоже ничего об Эйхо не слышала. Питер отправил новое послание, но оно к адресату не пробилось. В отчаянии он попытался оставить сообщение на ее пейджере, но тот оказался отключен.

Расстроенный, Питер растянулся на постели, положив на глаза холодную влажную салфетку. Путешествия всегда отзывались болью в желудке и головной болью. Питер жевал таблетки и старался убедить себя, что всерьез беспокоиться не о чем. Другие женщины Рэнсома, о которых он узнал или с кем уже побеседовал, подверглись нападениям через несколько месяцев после того, как их работе и предположительно любовной связи с художником приходил конец.

У необузданных психопатов довольно стойкие признаки. Питер не мог себе представить горожанина мистера Рэнсома по совместительству охотником за женщинами и бандитом, что бы там полная луна ни вытворяла с психически неустойчивыми организмами. Однако есть и другая порода, не такая уж редкая, судя по примерам, о которых он узнал из прикладной психопатологии. Они, испорченные богатством, положением в обществе и запредельными извращениями, готовы щедро платить другим за удовлетворение их нездоровых тайных позывов.

Пока он не знал, какой ярлык повесить на Джона Рэнсома. Одна лишь мысль о том, что Рэнсом уже несколько недель осторожно и неспешно охмуряет Эйхо, чтобы сначала соблазнить, а потом в конце концов уничтожить, служила детонатором для забегаловочной еды, что залегла непереваренной в его желудке словно бомба. Он добрел до туалета, где его вырвало, и уселся на пол, изводя себя безнадежной яростью. Ощущал Эйхо всей кожей, пленялся гибким телом, его изгибами, бутонами маленьких грудей, ее влекущими полунастороженными глазами. Раздумывал о готовности девушки предаться с ним любви в бедфордском домике и о своем надменном отказе от нее. Решительный миг ложной гордости, который, не исключено, направит устремления всей его жизни туда, куда он и представить не мог.

Он хотел Эйхо, и хотел отчаянно. Только пока отделывался от дикого наваждения, в памяти чувств всплывала шелковистая ласка проститутки, а в памяти видений — злоба в темных глазах Айлин.

Джон Рэнсом заявился в дом уже без четверти десять, все еще в рабочем наряде, сохранявшем острый запах мастерской, масляных красок. Для Эйхо — самый дурманящий из запахов. Она уловила, как повеяло ими, еще до того как увидела отражение художника в стекле книжного шкафа в библиотеке на первом этаже, где коротала время за блокнотом для набросков, копируя цветными карандашами ранний морской пейзаж Рэнсома. Ей никак не удавалось передать изображение моря, которое менялось с быстротой сновидения.

— Прошу меня извинить, Мэри Кэтрин. — У него был вид усталого, но довольного человека, чей день удался.

— Не стоит беспокоиться, Джон. Только не знаю, как с ужином.

— Сайера привыкла к тому, что я прихожу поздно. Мне потребуется двадцать минут. Вы можете выбрать вино. «Шато Петрус».

— Джон?

— Да?

— Я опять смотрела на ваш автопортрет…

— А-а, этот. Упражнение в мономании. Но я был сыт по горло собственным видом еще до того, как закончил. Понять не могу, как у Курбе хватило терпения сделать, вы только представьте, восемь автопортретов. Нет нужды говорить, что внешность у него была получше моей. Мне следовало бы снести эту мазню вниз и упрятать ее в чулан под лестницей.

— Только посмейте! Джон, в самом деле, он же великолепен.

— Тогда что ж. Если вам так нравится, Мэри Кэтрин, он ваш.

— Что? Нет, — смеясь запротестовала она. — Я всего лишь хотела спросить вас про девушку… ту, что в зеркале отражается за вашим креслом. Так таинственно. Кто она?

Он вошел в библиотеку и встал рядом с ней, потирая скулы, отчего кожа на них, чувствительная к растворителю красок, горела огнем.

— Моя кузина Бриджид. Она была первой девушкой Рэнсома.

— Правда?

— За много лет до того, как посвятил себя портретам, я сделал эскиз обнаженной Бриджид. После того как работа удовлетворила нас обоих, мы вместе сожгли ее. И даже поджаривали в пламени зефирины.

Эйхо улыбнулась — терпеливо, неверяще.

— Если картина была так хороша…

— О, полагаю, да. Увы, Бриджид не была совершеннолетней, когда позировала.

— А вы?..

— Девятнадцать лет. — Он пожал плечами и поднял руки ладонями вперед, словно сдавался. — Она была очень развита для своих лет. Но это вызвало бы скандал. Слишком большая неприятность для Бриджид, хотя я ни в грош не ставил чужое мнение.

— Вы когда-нибудь еще писали ее?

— Нет. Она умерла вскоре после нашего маленького сожжения на костре. В своем интернате в Давосе от заражения крови. — Джон сделал шаг к портрету, будто решив поближе рассмотреть отражение в зеркале. — Она была уже два года как мертва, когда я взялся за эту картину. Я скучал по Бриджид. И я вписал ее сюда как… полагаю, вы назвали бы это ангелом-хранителем. В то время я действительно чувствовал ее дух рядом с собой, ее чудесный свободный дух. Я измучился. Полагаю, даже ангелы способны терять надежду в тех, кого они стараются охранить.

— Измучились? Почему?

— Как я сказал, умерла она от заражения крови. Результат того, что какая-то безрассудная одноклассница попыталась избавить Бриджид от четырехмесячного плода. И — да, ребенок был мой. У вас это вызывает отвращение?

Моргнув пару раз, Эйхо произнесла:

— Ничто человеческое не вызывает во мне отвращения.

— Мы предались любви после того, как съели зефирины, а раздевая друг друга, стряхивали пепел сгоревшего холста. — Глаза у Рэнсома были закрыты, но тревожны. — Теплая ночь. Яркая звезда. Помню, какими липкими были у нас губы после зефира. И какой прекрасной виделась мне композиция — Бриджид коленопреклоненная. В ту первую ночь единственной краткой идиллии в наших с ней жизнях.

— Вы знали о ребенке?

— Бриджид написала мне. О беременности упомянула вскользь. Писала, чтобы я не беспокоился, она об этом позаботится. — На какой-то миг показалось, что глаза у него подернулись пеплом от омерзения к себе. — Женщины, получается, всегда наделяли меня благом сомнения.

— Вам никак не удается убедить ни одну из нас в том, что вы заслуживаете сострадания. Вы были неопытны, вот и все. Простите, но порой вляпываешься в дерьмо. И все равно для всех нас жива надежда — по обе стороны небес.

Отыскивая бутылку «Шато Петрус», которую Рэнсом предложил распить за ужином, Эйхо услышала, как Сайера с кем-то разговаривает. Она приоткрыла еще одну дверь между винным погребом с его выложенными из камня стенами и кухней и увидела Тайю, сидевшую за стойкой с кружкой кофе в руках. Эйхо улыбнулась, но Тайя лишь посмотрела пристально, а потом нарочно отвела взгляд.