Проклятые короли: Железный король. Узница Шато-Гайара. Яд и корона - Морис Дрюон

class="p1">Горькое разочарование выразили вдруг оцепеневшие черты прачки. Эделина маленькая, казалось, не поняла ни слов короля, ни того, что в эту минуту решилась ее судьба.

– Стало быть, вы этого хотите для нее, государь? Заточить ее в монастырь?

И прачка резким движением поднялась с колен.

– Так надо, Эделина, – шепнул ей на ухо король, – внешность выдает девочку с головой. И потом, ради нашего, да и ради ее спасения будет лучше, если она благочестивой жизнью искупит грех, который совершили мы, произведя ее на свет божий. А тебе…

– Уж не собираетесь ли вы, ваше величество, и меня тоже заточить в монастырь? – в ужасе воскликнула Эделина.

Как изменился Людовик Сварливый за последние недели! Она не узнавала в этом человеке, бросавшем свои распоряжения категорическим, не терпящим возражения тоном, прежнего подозрительно-настороженного подростка, который с ее помощью стал мужчиной, не узнавала даже того несчастного, дрожавшего от холода и немощи властелина, которого она пыталась согреть в вечер похорон Филиппа Красивого. Одни только глаза все так же беспокойно перебегали с предмета на предмет.

Людовик заколебался. Он не желал идти на риск. Еще неизвестно, что готовит ему судьба и не придется ли вновь приблизить к себе эту цветущую, покорную красавицу.

– А тебе, – произнес он, – а тебе я решил поручить присмотр за обстановкой и бельем Венсеннского дворца, чтобы к каждому моему приезду все там было в порядке.

Эделина покачала головой. Как опалу, как обиду восприняла она свое удаление от дворца, отсылку во второстепенную резиденцию. Неужели она не угодила, неужели плохо следила за бельем? Уж пожалуй, она предпочла бы даже пострижение в монастырь этой полупочетной опале. Тогда хоть гордость ее не так бы страдала.

– Я ваша верная раба и повинуюсь королевской воле, – холодно произнесла она.

Уже подойдя к дверям, Эделина вдруг заметила портрет Клеменции Венгерской, водруженный на поставце, и, не сдержавшись, спросила:

– Это она?

– Это будущая королева Франции, – ответил Людовик.

– Пошли вам Господь счастья, ваше величество, – произнесла прачка, покидая королевские покои.

Она разлюбила Людовика.

«Ну конечно же, конечно, я буду счастлив», – твердил про себя король, меряя шагами свою опочивальню, в окна которой широкой волной лился весенний свет.

Впервые после вступления на престол Франции Людовик чувствовал полное душевное удовлетворение и уверенность в себе: он велел задушить свою жену и повесить сподвижника своего отца; он удалил от себя свою любовницу и послал в монастырь свою незаконную дочь. Отныне сметены все препятствия, преграждавшие дорогу к будущему. Теперь он может со спокойной совестью встретить прекрасную неаполитанскую принцессу, подле которой – как он верил – он проживет долгую жизнь и покроет славой свое царствование.

Людовик позвонил камергеру.

– Прислать ко мне мессира де Бувилля, – приказал он.

В эту минуту что-то с грохотом рухнуло в другом конце дворца, там, где помещалась Гостиная галерея.

Рухнула статуя Ангеррана де Мариньи, она наконец-то отделилась от пьедестала под ликующие крики зевак. Ворот вращался слишком быстро, и двадцать квинталов мрамора с размаху грохнулись оземь.

Два человека, стоявшие в первых рядах толпы, поспешили нагнуться над поверженным колоссом: мессир Толомеи и его племянник Гуччо. В отличие от Карла Валуа торжество ломбардца не омрачалось меланхолическим сожалением. В течение двух последних недель толстобрюхий Толомеи трясся от страха и впервые заснул спокойно в ночь после повешения Мариньи. Зато сейчас он чувствовал небывалый прилив великодушия.

– Гуччо, дорогой, – обратился банкир к племяннику, – ты немало помог мне в этом деле. Я отношусь к тебе как к собственному сыну, как к своему ребенку по крови. И хочу вознаградить тебя, хочу увеличить долю твоего участия в моих делах. Какую часть ты желаешь получить? Может быть, у тебя есть какая-нибудь затаенная мечта? Говори, сынок, говори смело.

Толомеи ждал, что Гуччо, как и подобает почтительному племяннику, ответит: «Как вам будет угодно, дядюшка».

Но Гуччо молчал, опустив свои длинные черные ресницы, потупив остроносое лицо. Вдруг он решился:

– Дядя Спинелло, мне хотелось бы получить наше отделение в Нофле.

– Как, как? – удивленно воскликнул Толомеи. – Не велики же твои притязания! Просить какое-то захолустное отделение! Да там за глаза хватает трех служащих, и тем еще дела не находится! Куцые же у тебя мечты!

– Мне по душе это отделение, – возразил Гуччо, – и я уверен, что сумею расширить дело.

– А я уверен, – отозвался Толомеи, – что в тех краях проживает какая-нибудь красотка, недаром ты повадился ездить в Нофль, хотя никакой надобности в этом нет. Хороша ли она, по крайней мере?

Прежде чем ответить, Гуччо искоса поглядел на дядю и увидел, что тот улыбается.

– Хороша? Краше ее нет никого в целом свете, дядюшка, и к тому же она знатного рода.

– Ой-ой-ой! – воскликнул Толомеи, воздевая к небесам руки. – Знатного рода! Ну, сынок, неприятностей теперь не оберешься. Знатные сеньоры, как ты сам знаешь, охотно берут у нас деньги, но остерегаются смешивать свою кровь с нашей. Семья согласна?

– Будет согласна, дядюшка, я уверен, что будет. Ее братья относятся ко мне как к родному.

– Они богаты?

– У них большой замок, крупные земельные владения и несколько деревень с крепостными, которые еще не освобождены. Все это сулит солидные доходы. К тому же они в свойстве с графом де Дрё, их сюзереном.

Две лошади, запряженные цугом, протащили по Гостиной галерее поверженную статую Мариньи и исчезли за поворотом. Каменщики свернули канаты, и толпа рассеялась.

– А как зовутся эти знатные сеньоры, которых ты так обворожил, что они готовы даже выдать за тебя свою дочь? – осведомился Толомеи.

Гуччо прошептал что-то, но банкир не расслышал.

– Повтори-ка, я ничего не разобрал, – произнес он.

– Сеньоры де Крессе, дядюшка, – громче повторил Гуччо.

– Крессе… Крессе… сеньоры де Крессе… Ах, да это те, что до сих пор должны мне триста ливров. Так вот каковы оказались твои богачи! Понятно, все понятно!

Гуччо вскинул голову, готовый отстаивать свое счастье, и банкир понял, что на сей раз речь идет о серьезном деле.

– La voglio, la voglio tanto bene![16] – воскликнул Гуччо, для вящей убедительности переходя с французского на итальянский. – И она тоже, она тоже меня любит, и тот, кто хочет разлучить нас, ищет нашей смерти! С помощью тех денег, что я заработаю в Нофле, я смогу отстроить замок, кстати, он очень хорош, поверьте мне, и поэтому стоит труда, вы, дядюшка, будете владельцем замка, un castello, как un vero signore, настоящий синьор.

– Да-да, но я лично не люблю деревню, – возразил Толомеи. – А я-то мечтал для тебя о другом браке, мечтал поженить тебя на одной из