Полярный круг - Юрий Рытхэу

Ветер не слабел. Льдина уменьшалась: в этом Гойгой убеждался, чувствуя, как усиливается качка. Иногда думалось о том, что ненадежное ледовое убежище истончается со дна, подтачиваемое теплыми водами весеннего моря.

Одежда давно промокла и пропиталась соленой водой. Отяжелевшая, она давила на плечи, тянула к неподвижности. Но двигаться надо. Покой убаюкивал, сулил сладкую дремоту, и Гойгой отлично понимал, чем это может кончиться: он попросту больше никогда не проснется. Так, во сне, уйдет без страданий сквозь облака, без надежды когда-нибудь увидеть Тин-Тин.

Гойгой стряхнул с себя дремоту и ходил по льдине, горько думая о том, что ему не грозит опасность заблудиться и потерять дорогу на этом крохотном кусочке ненадежной ледовой тверди.

Проникшая сквозь одежду сырость понемногу нагревалась от движения, и дрожь унималась.

Гойгой теперь внимательно прислушивался к ветру, надеясь снова услышать голос Тин-Тин… Но чаще он слышал самого себя, свои собственные мысли. Это было удивительно и поначалу жутковато, но Гойгой понемногу привык и к этому.

Он сам себе рассказывал о детстве, о сладостном сне в весеннюю пору, когда его будил в яранге, в мягких теплых шкурах солнечный луч. В ресницах рождалась радуга, и так не хотелось вылезать из теплой постели, так хотелось растянуть удовольствие пробуждения, но свет звал, манил. Может быть, невидимое возмужание и состояло в том, что мальчик ложился спать с мыслью о завтрашнем дне, о будущем, когда он сможет наравне с настоящими мужчинами уходить в море, добывать пищу.

Он с завистью смотрел на тех, кто садился в кожаную байдару, отправляясь в открытое, сливающееся с небом море. Он помнил часто задаваемые им вопросы: что там? можно ли дотронуться до кромки неба? чем удерживается вода? почему она не выливается и держится в границах берегов?

И каждый раз ему отвечали: вот вырастешь — и все сам узнаешь.

Он рос и понимал, что есть вопросы, на которые нет точного и вразумительного ответа, что множество тайн окружает существование человека на земле. Он смутно догадывался, что эти тайны каким-то образом и составляют основу существования людей. Человек молчаливо признает, что не надо пытаться разгадывать эти тайны, а надо примириться с тем, что они есть… Поначалу разум противился этому, а потом свыкся. И чем меньше Гойгой задавал вопросов, тем он чувствовал себя более зрелым и взрослым.

И все же воспоминания о детских годах с их жадным любопытством были самыми сладкими, если не считать той поры, когда в жизнь Гойгоя вошла Тин-Тин.

Близко подходить к краю льдины Гойгой опасался, да он и не мог бы этого сделать — волны хлестали через торосы и порой окатывали Гойгоя с головы до ног. Соленая вода съела жалкие остатки снега на льдине, сам же лед пропитался солью и плохо утолял жажду.

Хорошо, что есть еда и уж во всяком случае в ближайшее время Гойгою не угрожает голодная смерть. Нерпичья туша и туша лахтака — это целое богатство. Когда стихнет буря и успокоится море, можно будет попытаться добыть огонь и зажечь жировой светильник: кремень и огниво у Гойгоя тщательно запрятаны в кожаном охотничьем мешке. Тогда можно будет и поспать. Не вечно же будет ненастье, когда-нибудь да проглянет солнце. Это удача, если можно это назвать удачей, что Гойгоя унесло в весеннюю солнечную пору, а не зимой, когда мало солнца и свирепствуют морозы. Если бы это случилось зимой — тогда верная смерть.

Гойгой спотыкался, падал, вставал, но не решался останавливаться, чтобы дрема не захватила его, не окутала его опьяняющей сладостью, сулящей вечное забвение и освобождение от страданий, холода и сырости.

Может, и поддался бы этому Гойгой, который не боялся смерти, если бы не Тин-Тин… Где-то есть Высшие силы, которые вселяют уверенность в спасение… Быть может, все это и послано ему, чтобы испытать его преданность жизни.

Стоило чуть замедлить шаги, как остывала отсыревшая одежда и отвратительно и склизко прилипала к телу. Уж который раз Гойгой обошел льдину, пересек ее вдоль и поперек, уже дыхание стало неровным и прерывистым… Надо все же немного посидеть, съесть кусок сырого мяса и жира. Нутро тосковало по горячему мясу, теплому питью, но пока ветер и сырость — и речи не может быть, чтобы запалить огонек. Да и в такую погоду лучше не прикасаться к кремню и сухому мху — можно ненароком замочить, и тогда — прощай навсегда живой огонь!

Какая-то большая тень мелькнула перед Гойгоем, невольно вызвав мгновенный страх. Человек оцепенел, пытаясь всмотреться и понять, что же это такое. Понемногу рассудок пересилил слабость, и Гойгой медленно двинулся к тому месту, где лежала добыча.

Кто-то разворошил сложенные туши лахтака и нерпы. Кожи, настланные в ледовом углублении, тоже оказались потревоженными. Внимательно исследовав туши, Гойгой увидел, что от нерпы вырван довольно изрядный кусок. Сначала Гойгой с ужасом решил, что льдину посетило чудовище кэле, охотившееся за живой человеческой печенью. Но потом увидел отчетливый след — это был умка — белый медведь.

Откуда он мог появиться здесь, среди бури и летящего мокрого снега? Видно, замешкался на припае, не успел уйти на север, и вот его, как и Гойгоя, унесло в открытое море. Но как же он не видел умку раньше? Может, зверь прятался в торосах, испуганный близостью человека, или же приплыл с другой льдины, привлеченный запахом мяса?

Гойгой некоторое время в растерянности стоял, не зная, что дальше делать.

Придется теперь сидеть здесь, стеречь еду.

Гойгой приготовил копье, достал костяной, остро отточенный нож и уселся на шкуры.

Стоило ему немного расслабиться, как дремота заволокла сознание и картины прошедшей жизни снова встали перед глазами как живые. Гойгой видел не только поразительно красочные картины, но ему чудились и голоса, которые в точности повторяли давно забытые разговоры.

Вот Тин-Тин с развевающимися волосами убегает в тундру, и ее звонкий смех смешивается с птичьими голосами, вплетается в звон журчащего ручья. Гойгой несется за ней, перепрыгивая с кочки на кочку. Земля пружинит под ногами, живая, податливая, надежная.

Когда Гойгой очнулся, он увидел лишь тень, отбегавшую к краю льдины. Схватив копье, он бросился за умкой, но поскользнулся и упал на льдину, едва увернувшись от острия собственного копья. Умка исчез, растворился в пространстве ветра и снега.

Гойгой на всякий случай немного подождал на краю льдины, не обращая внимания на ледяные брызги.

Возвратившись к своему убежищу, Гойгой не нашел туши лахтака. Оставалась лишь нерпа, а она почти втрое меньше.

В груди Гойгоя теснились проклятия и ругательства, обращенные к умке, но он не только не смел произнести их вслух, но даже само их возникновение в сознании было кощунственным и небезопасным. Поэтому прежде всего Гойгой стал умирять свой гнев, стараясь обратить его на себя, на свою слабость и нерасторопность, на то, как он легко поддался сладости сновидений и воспоминаний.

Но стоило ему вернуться и усесться на шкуры, как сладкая истома неудержимо охватила все тело. Гойгой сорвал с головы шапку и сырым мехом крепко растер лицо. Что-то больно царапнуло-по воспаленной коже, и Гойгой нащупал на кончике шнурка из свитых оленьих жил дырчатый камешек, пришитый к шапке. Гойгой с улыбкой гладил маленький камешек, вспоминая руки Тин-Тин, маленькие, еще почти детские, но уже такие умелые и твердые.

Камешек вызвал новый поток воспоминаний, и, забывшись, Гойгой погрузился в них, улыбаясь распухшими, потрескавшимися губами.

Он очнулся, увидев почти у самого своего лица морду умки. Зверь дыхнул горячо, зловонно, и белые его зубы сверкнули в пурге, как пламя.

Со страшным криком Гойгой схватился за копье и кинулся на зверя.

Тин-Тин проснулась от оглушительной тишины. Долго прислушивалась в темноте мехового полога и даже дотронулась до своих ушей — они были на месте. Тогда осторожно отогнула край мехового полога и высунула голову в холодную часть яранги. Яркий свет ударил в глаза. Солнце било прямо в середину яранги, в дымовое отверстие, заливая внутренность угрюмого жилища радостным светом нового, весеннего дня.

Буря умчалась в неведомые дали, и грохот ветра сменился такой оглушительной тишиной, что поначалу Тин-Тин не слышала радостных криков птиц, тихого плеска воды, освобожденной ото льда.

Лишь выйдя из яранги и на мгновение ослепнув от блеска открытого моря, Тин-Тин поняла — буря ушла.

Залитое солнечным светом, синело море. На стыке воды и неба белые облака мешались с плавающими льдинами. Все вокруг казалось выросшим, огромным, просторным; вынужденное заточение в яранге; в ближних ее окрестностях, измеряемых коротким расстоянием от жилища до мясной ямы-кладовой, давило и угнетало дух. Теперь, казалось, оттолкнись посильнее ногами от земли и полетишь, как птица, над Галечной косой, покрытой тающими пятнами снега, над тундрой с многочисленными озерцами, прочерченной вскрывшимися речками и ручейками, над ярангами, редкими стойбищами, над оленьими стадами, новыми выводками волков, лис, над гнездами птиц…